Мир, который построил Хантингтон и в котором живём все мы. Парадоксы консервативного поворота в России

Вот почему такое воздействие, согласно Ильину, вообще не следует называть насилием – ведь в нём не должно быть места личному произволу, чувству мести или «злобной одержимости». Конечно, склонение другого к Добру («силе очевидности») может быть добровольным. Проявляющего внешнее Зло человека можно убедить, объяснив подлинное содержание его поведения. В этом случае воздействие будет «органически- свободным», то есть принятым и понятым другим. Однако если такое осознание не происходит, действие в пользу Добра неизбежно производится против желания другого, выявляя его подлинную волю и преодолевая сопротивление бессознательного. Ильин выражает эту мысль в филигранной гегельянской формуле – «воля к чужому волению помогает безвольному осуществить волевой акт».

Начинается то, что Ильин называет «заставлением» – то есть «наложением воли на внутренний и внешний состав человека, который обращается не к… любовному принятию заставляемой души непосредственно, а пытается понудить её или пресечь её деятельность». При этом важно, чтобы заставление воздействовало именно на осознание Зла в своём объекте, а не ограничивалось внешним формальным согласием:

Всякое такое воздействие на чужое тело имеет неизбежные психические последствия для заставляемого – начиная от неприятного ощущения (при толчке) и чувства боли (при пытке)… понятно, что арестуя, связывая, мучая… человек не может распорядиться другим изнутри, заменить его волю своей волей.

Чисто физическое понуждение имеет своим результатом лицемерие, но не внутреннее убеждение. Вот почему нужно сочетать психологическое воздействие с физическим, используя внешнюю уязвимость тела для понуждения к внутренней осознанности.

Добро выступает в качестве чистой физической силы уже на следующем этапе – внешнего, агрессивного проявления Зла, которое должно быть немедленно пресечено. Там, где человек является «сильным во зле», общественно-организованное психическое понуждение, облечённое в форму закона и авторитета, уже бессильно. Противодействие злу становится здесь долгом, т. е. активным проявлением Добра каждого «духовно здорового человека». Свою добрую волю он обращает на тело злодея как непосредственное орудие зла. На этом пути не стоит сдерживать себя, ведь «благоговейный трепет перед телом злодея, не трепещущего перед лицом Божиим… это моральный предрассудок, духовное малодушие, безволие, сентиментальное суеверие», «сковывающее каким-то психозом здоровый и верный порыв духа».

Согласно Ильину, безусловно «прав тот, кто оттолкнёт от пропасти зазевавшегося путника, вырвет пузырёк с ядом у ожесточившегося самоубийцы, вовремя ударит по руке прицеливающегося революционера… выгонит из храма кощунствующих бесстыдников». В каждом из этих поступков нет злобы или личного интереса, ими движет исключительно «подлинная воля к недопущению объективации зла». Потребность в этой воле наступает тогда, когда правовое понуждение уже не работает, а увещевание потеряло смысл. Эта превосходящая Закон сила зовётся Любовью. Любовь холоднее смерти

Любовь, как движущая сила духовности и совершенства, прямо противоположна произвольной любви-желанию, равно как и морально-гедонистической любви- жалости. И произвольная любовь, и ложно понятая «любовь к ближнему», рассматривают свой объект как автономный, внешний по отношению к себе. Этот объект любви принимается нераздельно – как уникальное сочетание добрых и злых черт, как тело, которое необходимо беречь и спасать от страданий. В такой любви нет истины, которая должна осуществиться, нет духовного предмета, по отношению к которому любовь направлена. Избавление от страданий является фундаментально ложной задачей, ибо «сущность страдания состоит в том, что для человека оказывается… закрытым путь к низшим наслаждениям». Страдание является неизбежным следствием осознания, это «источник воли и духа, начало очищения и видения, основа характера и умудрения». Любовь, которая лишь сочувствует и оберегает, духовно слепа – так как отождествляет любящего с объектом любви безотносительно к содержанию этого объекта.

В такой любви нет ни внутренней правоты, ни стремления – она «не служит, а наслаждается, не строит, а истощается». Только духовная сила, «чутьё к совершенству», открывает «человеку подлинный предмет для любви». Подлинная любовь начинается с любви к Богу, и только затем переходит в любовь к «началу Божественного» в человеке. Такая любовь не придаётся «соблазнам сентиментальной гуманности» и «не измеряет усовершенствование человеческой жизни довольством отдельных людей или счастьем человеческой массы». Этой любви доступно высшее понимание того, почему «болезнь может быть лучше здоровья, подчинение – лучше власти, бедность – лучше богатства», а «доблестная смерть лучше позорной жизни».