Мир неземной

– Не думаешь когда-нибудь вернуться к психиатрической практике? – спросила я Кэтрин.

Она была одним из старших сотрудников моей лаборатории, окончила бакалавриат в Оксфорде и получила медицинскую степень в Калифорнийском университете, прежде чем получить докторскую степень здесь. Между нами завязалась своего рода осторожная дружба, основанная главным образом на том факте, что мы обе выросли в семьях иммигрантов и были двумя женщинами во всем отделе. Меня не покидало ощущение, что Кэтрин хотела бы узнать меня получше. Она была дружелюбной и открытой – как по мне, даже слишком. Однажды на работе Кэтрин призналась мне, что рылась в вещах своего мужа и нашла календарь, где были отмечены дни ее овуляции. Она заподозрила, что, возможно, супруг решил тайком заставить ее завести ребенка раньше, чем они планировали. Кэтрин так свободно вывалила мне эту информацию, как будто рассказывала о простуде, а вот я пришла в ярость и предложила ей бросить придурка. Стив, ее муж, как раз стоял по другую сторону гостиной Хана, потягивал сангрию, запрокинув голову, и я видела его ходящий туда-сюда кадык. Теперь я уже не могла смотреть на него как прежде и не видеть подвоха, хотя говорил и пил он совершенно обычно.

– Да все время думаю, – призналась Кэтрин. – На практике я вижу, как помогаю людям. Вот приходит пациент, от нервов все руки содраны, проходят месяцы – и ни царапинки. Это радует. А вот с исследованиями… Все неоднозначно.

Моя мать ненавидела терапию. Она приходила с ободранными руками и уходила с ними же. Не верила в психологов и душевные болезни. На этом она и стояла. «Я не верю в душевные болезни». Мама относила их ко всем прочим «западным выдумкам», которые она не одобряла. Я рассказала ей о книге «Перемены» Амы Ата Айду, где один из персонажей, Эси, говорит: «Нельзя заявлять, будто явление или предмет попали в какое-то общество извне, если не можешь доказать, что в языке коренных жителей нет и не было слова или фразы, описывающей это явление или предмет».

Abodamfo. Bodam nii. Эти слова значили «сумасшедший», именно их я услышала в тот день в Кеджетии, когда тетя тыкала пальцем в мужчину с дредами. Моя мать отрицала логику. Отказывалась называть то состояние, в которое впала после смерти моего брата, депрессией. «Американцы насмотрятся про эту свою депрессию по телевизору и рыдают», – повторяла она. Мать редко плакала. Она долго боролась с болезнью, но однажды, вскоре после опыта с яйцом, легла в постель, накрылась одеялом и больше не встала. Мне было одиннадцать. Я трясла ее за руку, приносила еду, прежде чем пойти в школу, убиралась по дому, чтобы, когда мама наконец очнется, она не расстроилась, что я запустила жилище. Я так старалась, поэтому, найдя маму в ванной с открытым краном и льющейся на пол водой, почувствовала себя преданной. У нас же все нормально.

Я посмотрела на живот Кэтрин. Прошло несколько месяцев, а он оставался плоским. Интересно, Стив до сих пор делает пометки в календаре? Сказала ли она ему, что знает о его предательстве, или решила промолчать, спрятать это знание глубоко в сердце и открыть лишь тогда, когда все окончательно рухнет?

Сама я никогда не ходила на терапию и, когда пришло время решать, чему же учиться, выбрала не психологию. А молекулярную биологию. Наверное, когда люди узнавали о моем брате, то думали, что я занялась нейробиологией из чувства долга перед Нана, однако на самом деле я не ставила себе цель помочь людям, просто эта область казалась самой сложной, а мне хотелось преодолеть себя. Хотелось стряхнуть любую ментальную слабость, как напряжение с мышц. В старших классах я не позволила себе ни капли алкоголя, жила в страхе, что зависимость – это что-то вроде человека в темном плаще, который преследует меня, ожидая, когда я сойду с хорошо освещенного тротуара и сверну в переулок. Я видела этот переулок. На моих глазах туда свернул Нана, следом отправилась моя мать, и я ужасно на них злилась. Ну почему им не хватило сил оставаться на свету? Поэтому я и взвалила на себя самую сложную задачу.