Мир неземной

В моем детстве никто никогда не произносил слов «узаконенный расизм». Мы даже не говорили про расизм. Вряд ли в колледже был хоть один курс, в котором говорилось бы о физиологических эффектах длительного переживания личного опосредованного расизма и расизма внутреннего. Это было до того, как появились исследования, которые показали, что чернокожие женщины в четыре раза чаще умирают от родов, до того, как люди заговорили об эпигенетике и о том, является ли травма наследственной. Если эти исследования и были, я их никогда не читала. Если подобные занятия и предлагались, я никогда на них не ходила. В то время эти идеи не вызывали особого интереса, потому что люди мало интересовались жизнями чернокожих.

Я хочу сказать, что выросла не затем, чтобы объяснять, как разбиралась с ненавистью к себе. Внутри меня словно жил маленький пульсирующий камешек, который я носила с собой в церковь, в школу, во все те места в моей жизни, которые работали, как мне тогда казалось, неправильно. Я была ребенком, которому нравилось оказываться правым.

Мы были единственными чернокожими в церкви Первых Собраний Божьих; моя мать не придумала ничего лучше. Она считала, что Бог Америки тот же самый, что и Бог Ганы, что Иегова белой церкви не может отличаться от Иеговы черной. В тот день, когда она увидела надпись, спрашивающую: «Вы чувствуете себя потерянным?», в тот день, когда впервые вошла в святилище, мама начала терять своих детей, которые раньше, чем она сама, узнают, что не все церкви в Америке равны, как в религиозном плане, так и в политическом. И для меня ущерб от посещения церкви, где люди шептали пренебрежительные слова о «моем виде», сам по себе был духовной раной – настолько глубокой и скрытой, что мне потребовались годы, чтобы найти ее и исправить. Я не знала, что делать с миром, в котором я тогда находилась. Не знала, как с ним примириться. Когда мы с мамой просили молиться за Нана, действительно ли прихожане молились? Им действительно было не все равно? Когда я услышала сплетни этих двух женщин, я увидела, как приподнялась пелена и появился теневой мир моей религии. Где во всем этом был Бог? Где был Бог, если не в тишине комнаты воскресной школы? Где был Бог, если его не было во мне? Если моя чернота была чем-то вроде кары, если Нана так и не выздоровел и если моя община никогда не могла по-настоящему поверить в возможность его исцеления, где тогда был Бог?

В тот вечер, когда я подслушала миссис Мортон и миссис Клайн, я написала:

Дорогой Боже!

Пожалуйста, поторопись и вылечи Базза. Пусть вся церковь увидит.

Даже когда я писала эти строки, я знала, что Бог так не работает, но потом я задалась вопросом: а как именно он действует? Я сомневалась в нем и ненавидела себя за эти сомнения. Мне казалось, Нана доказывает, что опасения сплетников справедливы, и я хотела, чтобы он поправился, ведь выздороветь – идеальный способ доказать обратное. Я ходила по тем местам, набожный ребенок, и думала, что моя доброта и есть доказательство. «Посмотрите на меня!» – хотелось мне закричать. Я мечтала стать живой теоремой, Логосом. Наука и математика уже научили меня, что если у правила много исключений, то оно и не правило вовсе. Посмотрите на меня.

Все это было ужасно неправильным, но я не знала, как думать иначе. Правило никогда не было таковым, но я приняла его за истину. Мне потребовались годы сомнений и стремления увидеть больше, чем мой маленький мир, и даже сейчас я не всегда его вижу.

~

Моя мать сошла с ума, когда у Нана случился рецидив, и я замолчала. Я зарылась в свой разум, спряталась там, лихорадочно вела дневник, надеясь на конец света. Фактически это были последние времена. Не мира, а моей веры. Я просто еще этого не понимала.

Я молчала и злилась, как легко и быстро все в нашей жизни повернулись спиной к Нана. Даже спорт уже не мог его защитить. Когда Нана был королем, пастор Джон иногда по воскресеньям вызывал его на сцену, и прихожане протягивали руки и молились за предстоящую неделю, за победу во всех играх. Там, наверху, склонив голову и протянув руки во время своей коронации, Нана получал благословения. И когда пришло время игры и его команда победила, все мы были довольны. «Как же велик наш Бог?» – пели мы во время службы и сами себе верили.

В те редкие дни, когда команда брата проигрывала, я слышала, как искра ярости пробегает по толпе.

– Ну же.

– Да вернись ты в игру.

В Алабаме любили не баскетбол, а футбол. Люди не так сильно переживали, но тем не менее поневоле вовлекались в процесс. До того как Нана вывел свою команду на высшие строки рейтинга в штате, трибуны оставались почти пустыми, но, когда команда стала популярной, каждый зритель резко стал экспертом.

За время своей зависимости Нана сыграл ровно две игры. Он был в раздрае, работал неряшливо и рассеянно. Постоянно мазал, а после и вовсе уронил мяч, и тот покатился к трибуне.

– Где этот дебил играть учился? – заорал рассерженный фанат, и я поразилась стремительному падению брата.