Мир охоты и крови (СИ)

Они действительно были похожи, особенно теперь, когда Гилберт был старше: прямой нос, острые скулы, взгляд голубых глаз, лишь овал лица да лёгкие кудри отличали его. Ни с Алебастром, ни с Гвендолин или Розалией Гилберт не был схож настолько. Между ними девять лет разницы, но боги будто решили поиздеваться над ним и смешали кровь так, что они оказались чрезвычайно похожи.

— Тебе не следует этого делать, — повторил Гилберт, но его рука уже коснулась одной грани большого напольного зеркала, стоящего возле кровати, и с силой отшвырнула его в сторону.

Зеркало разбилось на миллионы осколков, полетевших во все стороны, серебристый металл жалобно заскрипел и сжался от силы удара.

— Ракс, — пробормотал Гилберт, посмотрев на свою руку. — Тебе не следовало этого делать… Ракс!

У Гилберта было слишком много дел, чтобы отвлекаться на пожирающие изнутри гнев и ненависть, но Сонал перепутала его с Фортинбрасом — с братом, которого он любил, которому безоговорочно верил и который предал его, весь их род и целый мир.

— Ракс, ракс, ракс!

Гилберт кричал, и его голос срывался в рычание, пока руки тянулись ко всему, что находилось достаточно близко: полки, мелкие шкафчики, стол, предметы на нём, книги, письма, грязные пустые чашки и тарелки, мелкие коробки с ничего не значащими дарами от фей. Гилберт хватал первое, что попадалось ему под руку, и швырял это со всей силы, не заботясь о том, что разбивает, рвёт или кромсает. Он не обращал внимания на то, как острые осколки чашек и тарелок рвали портьеры, одежду, лежащую на кровати и торчащую из приоткрытого шкафа; как бархатные ленты, которыми были обвязаны коробки, с жалобным треском рвались; как мебель скрипела, когда он одним движением отпинывал её куда подальше и тем самым сбивал с пути всё остальное. Стеклянные двери балкона треснули, когда Гилберт со всей дури пнул в них кожаное кресло. Коллекция каких-то книг, — из-за слёз он даже не видел, каких, — которая всегда стояла на полке в его спальне, потому что слишком нравилась ему, была разорвана за считанные секунды. Стул с грохотом влетел в закрытую дверь, ведущую в ванную комнату, и разбился в щепки.

Всё вокруг разбивалось, крошилось и рвалось, но Гилберту было плевать. Он хотел, чтобы хоть что-нибудь отвлекло его от ужасающих мыслей о Предателе, однако слова Сонал продолжали греметь в голове до тех пор, пока руки Гилберта не стали мокрыми из-за крови. Он расцарапал ладони о осколки зеркала, которые собрал и снова швырнул в сторону, и посадил множество заноз, он рвал на себе волосы, кричал так громко, что в ушах стоял звон, и до того яростно скрипел зубами, что они уже давно должны были искрошиться.

Но Гилберт не останавливался.

Он ненавидел Предателя, но ещё он ненавидел себя. За то, что был слабым. За то, что когда-то зависел от Предателя. За то, что в Гилберте все видели лишь его брата и думали, что он делает недостаточно, чтобы искупить его грехи. Но разве Гилберт был обязан отвечать за него? Он изгнал его из рода, разорвал кантарацан, и пострадал из-за этого куда сильнее, чем многие думали. Рокот зависел от кантарацана, кровной связи, но Гилберт пожертвовал этим, чтобы доказать, что Предатель для него — никто.

Он был для него всем миром, поддержкой, любящим братом, который всегда помогал ему, подсказывал на занятиях и был готов пожертвовать всем ради его благополучия и счастья, но он также был обезумевшим великаном, который голыми руками разрывал каждого, кто попадался ему на пути, выжигал жизнь в других великанах и пил их кровь. Во Вторжении Гилберт лишь мельком видел, как Предатель зубами разрывал горло Горацию, магу, верно служившему Гилберту много лет, но этого оказалось достаточно, чтобы поселить в нём животный ужас, не исчезавший спустя столько лет. Шерая воспользовалась Переходом раньше, чем Предатель успел сделать в их сторону хотя бы шаг, однако Гилберту хватило безумной улыбки, чужой крови на губах и глаз, горящих магией.

Он не представлял, что вообще могло случиться и изменить Фортинбраса так сильно, однако многочисленные показания очевидцев, которые видели его во время Вторжении, лишь подтвердили, что Третий сальватор предал миры.

Но ещё раньше он предал род Лайне.

Даже после изгнания Гилберт ненавидел, что когда-то в жилах Предателя текла та же кровь, что и в его. Он ненавидел, что жил с ним бок о бок, ненавидел, что оказался единственным выжившим из Лайне просто потому, что Предатель не успел до него добраться.

Гилберт ненавидел свою кровь, отравленную чужим предательством, ярость, кипящую внутри, и боль, разрывающую его на части. Он кричал, ломал всё, что ещё не было сломано, и совсем не заметил, когда оказался на полу, среди порванной груды одежды из шкафа, разбитой в щепки мебели и расколотой посуды, кусочки которой острыми гранями впивались ему в кожу, как трясся от рыданий, животного ужаса перед Предателем и ненависти, сжигавшей его изнутри.

Даже после изгнания и двухсот лет, прошедших с гибели Сигрида и Предателя в частности, Гилберт ненавидел его за то, что он разорвал его сердце на части.