Мир открыт для добра

— Он даст корешки, и я посажу его под окном, — сказал мне Сережа, когда я приехал к нему домой.

Сказал и раздвинул занавеску, открывая залитое солнцем окно и «сад» на подоконнике. В зеленой кастрюле растет горох, тянет плети по ниткам вверх, к потолку. Он еще не цветет, но, похоже, скоро раскроет бледные лепестки. А в ящике огурцы на тонких стебельках держат по два лопоухих листочка.

Сережа натуралист-самоучка. Непонятно, откуда у него, выросшего в городе, среди заводов, эта жалость к зелени, но с уроков ботаники проснулось в нем желание смотреть на растущий стебелек и с тех пор он — уже восьмиклассник — намерен стать биологом и никем другим. Впрочем, может быть, именно городским детям и знать цену зелени.

Привело меня к Сереже письмо. Оно было о яблонях.

«Решил обратиться к вам за советом, — писал Сережа в редакцию. — Около завода, что в нашем Ленинском районе, есть заброшенный сад. За яблонями никто не ухаживает, и они дичают. Сад ничей. Я предлагал мальчикам из нашего класса ухаживать за яблонями, но они не хотят. А мне одному ничего не сделать.

Неужели ни у кого не болит сердце за эти деревья? Нельзя допустить, чтобы яблони погибли».

Откровенно говоря, когда я прочел Сережино письмо, сразу подумал: «Ну вот, детский лепет, голос наивного мальчика. Сердобольные призывы беречь зеленые насаждения у всех в зубах навязли, стоит ли еще раз нудить о том же? Пожалуй, лучше отправить письмо по инстанциям, пусть разбираются и отвечают мальчику как могут».

Но я никуда письмо не отправил. Что-то в нем не позволило мне это сделать. Не так часто городские мальчики пишут о яблоневых садах. И я поехал к Сереже.

— Ну, пошли смотреть твой сад, — предложил я ему.

Мы вышли во двор.

— Вот посмотрите, тополя, — обратил мое внимание Сережа.

Я посмотрел: ветки тополей обрублены. Каре стволов во дворе. Столбы и стволы.

— Зачем спиливают ветки, не понимаю? — спросил Сережа. Я пожал плечами. Я не понимал тоже.

Сережа живет на улице Новороссийской, в поселке завода металлоконструкций. А сад — дальше, до него еще две остановки трамваем. Мы сели в трамвай.

— Смотрите, — опять сказал Сережа, когда мы проехали мимо трубного института.

И я опять увидел обрубленные стволы кленов и тополей. Вдоль домов, сквера, стадиона, пожарного депо, бани — столбы и стволы.

Сад мы увидели за бетонно-стеклянным зданием заводоуправления. Таял снег, обнажая гривы прошлогодней травы. Мы ходили от яблони к яблоне, осматривали раскидистые ветки. Их было несколько десятков — старых яблонь с потрескавшейся корой. Конечно, весной они еще цветут, а потом обильно обсыпают себя яблочками, которыми лакомятся мальчишки, но свой век они уже отжили, а второго не дано.

— Жалко, погибают, — сказал Сережа то ли мне, то ли себе, то ли никому. — Куда этот сад теперь?

Ах, Сережа, спросил бы о чем полегче. Трудную задачку ты мне задаешь. Представь себе: я прихожу к взрослым дядям и тетям, у которых куча важных дел, и говорю им о старых яблонях. Мальчик, мол, написал. А они: какие яблони, какой мальчик? Они хмурятся, не хотят вникать в пустяки. И я чувствую себя неловко — людей от дел отрываю. Если бы из-за металла, или из-за кормов, или, допустим, из-за срыва плана, тогда, конечно, со мной разговаривали бы иначе. А из-за деревьев… Ну, и тополя тоже. Есть дяди и тети, которые тополями занимаются по долгу службы. Они все знают, все видят. Рубят — значит, так надо.

Дерево в городе… С одной стороны теснит дорога (улицы все шире. «Жигулей» все больше). С другой стороны — окна домов. Сверху — провода, снизу — кабели и трубы. Автоинспекция требует углы срезать. Куда деваться дереву?

Эта драма разыгрывалась на моих глазах. Все лето зиявшую траншею, наконец, зарыли, привезли чернозему, аккуратно разровняли, тут же посадили рядок высоких лиственниц. Деревья принялись и в следующем году мягко, пушисто зазеленели. Одно меня беспокоило, когда я по утрам проходил мимо: снег вдоль лиственниц таял — горячая труба внизу нагревала грунт. Это не было неожиданностью, но все-таки потрясло: однажды лиственниц не стало, из разрытой траншеи торчали обломки веток и изъеденные ржавчиной трубы.

Говорят, такая лиственница стоит рублей пятьдесят. Однако в этом случае деньги считать нелепо, потому что не сосчитать урон, который нанес этот вызывающе подстрекательский урок хозяйственного разгильдяйства. Это тот случай, когда отравляется не вода и не воздух, а сознание людей. Сажать деревья на трубы — преступно.

А сколько их греются подземным теплом? Даже бульвар вдоль четырнадцатиэтажных домов по проспекту Ленина и тот одним краем на трубе оказался.