Мир открыт для добра

Как бы то ни было, мы входим под высокие своды демократии, в ее просторные залы, но лишь в самое последнее время начинаем догадываться, что жить при демократии не проще, а сложнее, чем прежде, когда все было разложено по полочкам и от тебя требовалось лишь следовать предписаниям.

Теперь надо думать.

Вдоволь надышался я свежим воздухом. Такое ощущение, что все тело насыщено кислородом, как нагнетена газом бутылка минеральной воды.

Как это ни печально, но все идет к тому, что величайшими из всех ценностей будут признаны три дара природы: чистый воздух, чистая вода и чистая пища. Большинство людей уже лишены этого дара. Но все ли соотнесли то, что приобрели, с тем, что потеряли?

В очередной раз останавливаемся у заячьей столовой. Поваленную осину зайцы обглодали, ничего не скажешь, чистенько. Вкусна была кора. Снег под осиной вытоптан и утрамбован, будто тут ночевало стадо. А орехов-то, а орехов! И желтых пятен не меньше. Все под себя! Ну, косые, не сказать, что вы чистюли. После вас, как после иных туристов.

Буквально через несколько минут — опять остановка. На этот раз у вывороченной сосны. Под ней ночевали глухари. Об этом неопровержимо свидетельствует помет, напоминающий сплетенье серых мохнатых гусениц. Еще одно доказательство — автограф: короткая цепочка следов обрывается — глухарь взлетел, а на снегу остались прочерки от перьев. Взлетая, глухарь коснулся снега веером крыльев. Мы насчитали несколько таких автографов. А перейдя тростниковую заплешину, увидели, как глухарь, хлопнув крыльями, взлетел. И точно, на том месте мы нашли «взлетную полосу» глухаря, его свежий, еще тепленький след.

Все чаще привалы. Хорошо привалиться к стволу, закрыть уставшие от пота и солнца глаза, расслабиться. Устали. Кажется, нет сил сказать слово. Молчим. Губы пересохли. Чайку́ бы. Сейчас бы кружечку горячего чая — и можно еще часа два шагать. Жаль, не догадались взять чайник. А то бы развели костерок…

Мы обошли гору, которая высится перед избушкой, и появились с другой стороны. У избушки голоса. Дядя Миша, наверное, приехал. Издали кричим: «Чаю!».

Чай вскипячен и тут же подан к столу под навесом. С упоением пьем его с молоком — дядя Миша привез нам трехлитровую банку молока. Кажется, верх блаженства.

— Дядя Миша, что там в мире? Ничего без нас не случилось?

— Не.

Дядя Миша улыбается, и его голубые глаза на розовом лице еще более светлеют.

Через час доедаем утренний суп. И полный порядок. Жить можно.

Посуду не моем. Суп выхлебали, миску кверху дном и — до ужина. Мух нет, пыли нет. Стерильная обстановка.

Ночью не спалось. Да и не спать я сюда добирался. Когда еще доведется стоять у тлеющего костерка, глядя на полное лунного сияния небо, среди гор и лесов? И вспомнилось мне одно короткое знакомство.

Перед смертью Виктор Иванович Меньшиков написал стихи о реке Миасс, на берегу которой, в поселке Першино, вырос и жил до последнего дня. В стихах он вспоминает реку чистой. «Целый день у берега в ракитах копошилась с шумом детвора». Лодочника вспоминает, который «развернет посудину кормой и за плату малую доставит с этого на берег на другой». Сетует Виктор Иванович, что речку отравили отходы химии, что «в камышах вечернею порою не увидишь больше рыбака».

В письме были и такие строки: «Я больной и, наверное, немного протяну на этом свете, но обидно, что все останется по-старому».

Я был у Виктора Ивановича в начале лета. Он был слаб (рак легких), но мы все же через огород спустились к Миассу, к его коричневой воде. Больной человек, больная река…

Виктор Иванович, разумеется, не был поэтом. Он был металлургом. Если точнее, машинистом клещевого крана в горячем и дымном втором обжимном цехе меткомбината. В том самом цехе, который загрязнял воду Миасса. И воздух Першино.

Когда Виктор Иванович стал догадываться, отчего так похудел, он, имея в досуге долгие дни и долгие ночи, может быть, впервые задумался о том, что на этом свете миг и что — вечность. Он думал о том, как жил, зачем жил, что оставляет после себя…

А оставлял он после себя жену Валентину Алексеевну, крановщицу того же цеха, сына Сергея, слесаря того же цеха, дочь Надю, швею, и сына Ваню, школьника.

И захотелось Виктору Ивановичу что-то сделать для Миасса. Он понимал, что времени у него мало. Торопился. И меня торопил. «Пока я жив, не отступлюсь».

В последнем письме я написал ему, что на спасение Миасса уйдет не год и не два, но люди все равно спасут реку. Я и в самом деле верю в это. А еще я надеялся успокоить его…

Виктор Иванович умер в конце того же лета, не дожив и до пятидесяти. В последний раз «лодочник» переправил его на другой берег, и теперь лежит он высоко над Миассом, рекой, на которой родился.

* * *

Сижу за столом у окошка. За стеклом три сосульки. Видно, как по ним струйками стекает талая вода. С той, что короче всех, капли срываются быстро, в секундном ритме, хоть время засекай. На конце средней сосульки капля дольше набирает вес. С длинной сосульки капель размеренная: капля, пружиня, вытягивается, она кажется гуще и тяжелее.

Начало марта.