Мир, полный слез

– Не прошло и трех месяцев, как они поженились, и я был более чем счастлив вновь оказаться свидетелем Клода. И после этого они прожили двадцать лет в любви и счастье. – Тристан еще несколько раз вдохнул дым и погасил сигару. – Знаете, Джон, я вспоминаю эти годы и думаю, какими счастливыми мы были. Это была просто райская жизнь. И я, и Клод были специалистами и хорошо зарабатывали, у нас были прекрасные жены и прекрасные дети. И когда мы собирались вместе, здесь или где-нибудь еще, мы получали такое наслаждение, которое невозможно измерить никакими деньгами. – Он тихо рассмеялся и посмотрел на Айзенменгера. – Однако все когда-то заканчивается, и за все надо платить, – прошептал он, и Айзенменгер различил в его голосе виноватые нотки. – Но неужто такую цену?

Клод и Пенни убиты, Джереми совершил самоубийство. А у меня Нелл…

В комнате воцарилась тишина. Мир вокруг них словно состарился, и все же Айзенменгер продолжал молчать.

– Иногда я думаю, что за счастье всегда приходится расплачиваться горем. Каждая улыбка дается нам в долг.

Тишина стала невыносимой; Айзенменгер подумал, не кашлянуть ли ему, чтобы снять напряжение, но потом решил обойтись без этого.

– Это звучит прямо как цитата из Библии.

Хикман улыбнулся, и это немного рассеяло гнетущую атмосферу, но вернуться к прежнему веселью им не удалось.

– Возможно. Но знаете, Джон, в Библии можно отыскать немало мудрых мыслей.

– Как и абсолютно несуразных. С открытыми людьми проблем не бывает, они возникают лишь с теми, кто запирает свою душу на замок, а ключ выбрасывает.

Это заявление более или менее развеяло мрак, и Хикман улыбнулся.

– Справедливо.

Айзенменгер оглядел стол с видом неопытного генерала, который впервые осматривает поле боя, выбрал один из оставшихся красных шаров и послал биток в его направлении. Красный шар сдвинулся с места, но покатился в сторону от лузы. Айзенменгер выпрямился и робко промолвил:

– Вы можете послать меня к черту, Тристан, но мне кажется, что Нелл слегка… не в себе.

Хикман вскинул на него удивленный взгляд. С мгновение казалось, что он будет возражать, но потом он передумал и просто вздохнул.

– Да. Не в себе – это еще мягко сказано. – Он осушил свой стакан, взглянул на бутылку и разлил оставшийся портвейн себе и Айзенменгеру. – Это тоже цена, которую я плачу.

– На ней очень тяжело отразилась беременность, – предположил его собеседник.

Хикман кивнул.

– Конечно, мы все были потрясены, а Нелл оказалась совершенно к этому не готова. – Он опустил голову. – Совершенно. Она никогда не была сильной, и, как я понимаю сейчас, она просто не доросла до материнства. – Он посмотрел в глаза Айзенменгеру. – Вы, наверное, уже догадались, что она плохо ладит с Томом.

– Я так понимаю, вы никогда не думали о том, чтобы отдать его на усыновление?

Хикман помедлил, затем покачал головой.

– Как бы он ни был зачат, Том остается сыном Нелл. Хикманом.

Айзенменегеру показалось, что это прозвучало неискренне, но он решил, что ошибся.

– А брак с его отцом?..

Хикман допил остатки портвейна. Он уже был основательно пьян.

– Нет-нет! – Он энергично затряс головой. – Неотесанный болван. Малькольм вообще не должен был его нанимать, но все мы крепки задним умом. – Он окинул взглядом стол, а потом посмотрел на Айзенменгера. – Думаю, пора спать.

Элеонора читала в своей гостиной. В комнате, освещаемой одной-единственной лампой, стояла полная тишина, лишь за окном глухо завывал ветер. Элеонора уже переоделась ко сну, и поверх нижнего белья на ней был надет толстый халат; на столике справа от нее стояла изящная фарфоровая кружка с горячим молоком.

В дверь постучали, но так тихо, что Элеонора, не отличавшаяся чутким слухом, его не расслышала и отреагировала лишь тогда, когда стук повторился.

– Входите.

Малькольм Грошонг вошел и аккуратно прикрыл за собой дверь. Все его поведение свидетельствовало о том, что он не хочет делать свой визит предметом общественного достояния.

– Малькольм! – с деланым изумлением вскричала Элеонора, хотя он заходил к ней каждый вечер.

– Элеонора.

– Заходи, садись. Расскажи мне, что у нас делается.

Малькольм снял у двери сапоги и прошел в комнату. Он был в уличной одежде, разве что его куртка теперь была расстегнута.

– Тебе надо выпить, – объявила Элеонора с видом врача, прописывающего лекарство, и указала на графин, который стоял на полке.

– Да, – кивнул Малькольм, наливая себе полный бокал.

В тот вечер Майкл старательно надирался, сидя у края стойки. Он делал это с таким серьезным видом и с таким упорством, с каким другие складывают из спичек модели военных кораблей. Когда к нему обращались, он отвечал, но настолько односложно, словно каждый звук был бесценен и его не следовало тратить попусту. Не то чтобы он был мрачен или излишне весел, он просто пил.