Мир позавчера. Чему нас могут научить люди, до сих пор живущие в каменном веке

Я не могу предложить ничего другого, кроме крови, тяжелого труда, слез и пота... Какова наша политика, спрашиваете вы? Я отвечу. Вести войну на море, на земле, в воздухе всеми силами, всеми силами, которые может дать нам Бог; вести войну против чудовищной тирании, никогда еще не встречавшейся в темном, прискорбном каталоге человеческих преступлений... Мы не ослабеем и не сдадимся. Мы пойдем до конца, мы будем сражаться во Франции, мы будем сражаться на морях и океанах, мы будем сражаться со все возрастающей уверенностью и силой в воздухе, мы будем защищать наш остров, какова бы ни была цена этого, мы будем сражаться на пляжах, мы будем сражаться на аэродромах, мы будем сражаться на полях и на улицах, мы будем сражаться среди холмов, и мы никогда не сдадимся.

Сейчас мы знаем, что Британия не сдалась, не стала искать соглашения с Гитлером, продолжала сражаться, через год приобрела союзников — Россию и Соединенные Штаты, а через пять лет победила Гитлера. Однако такой исход не был предрешен. Предположим, что поглощение мелких европейских языков большими достигло бы пика в 1940 году и все западноевропейцы приняли самый распространенный в Западной Европе язык, а именно немецкий. Что произошло бы, если бы в июне 1940 года Черчилль обращался бы к палате общин по-немецки, а не по-английски?

Я не хочу сказать, что слова Черчилля нельзя перевести, что они на немецком прозвучали бы менее мощно, чем на английском (“Anbieten kann ich nur Blut, Müh, Schweiss, und Träne...”). Моя точка зрения заключается в том, что английский язык оказался инструментом выражения для всего, что заставляло англичан сражаться против, казалось бы, непреодолимых обстоятельств. Говорить по-английски — значило быть наследником тысячелетий независимой культуры, истории, укрепляющейся демократии, идентичности острова. Это значило быть наследником Чосера, Шекспира, Теннисона и других гигантов литературы на английском языке. Это значило придерживаться других политических идеалов, чем немцы и другие народы континентальной Европы. В 1940 году говорить по-английски означало, что есть нечто, за что стоит сражаться и умереть. Хотя этого нельзя доказать, я сомневаюсь, что Британия сопротивлялась бы Гитлеру в 1940 году, если бы англичане уже говорили по-немецки. Сохранение собственной лингвистической идентичности — не пустяк. Оно делает датчан богатыми и счастливыми, а некоторые этнические и иммигрантские меньшинства — преуспевающими, оно сохранило свободу Британии.

Как мы можем защитить языки?

Если теперь вы наконец согласны с тем, что лингвистическое разнообразие не вредоносно и даже может быть благом, что же можно сделать для поворота вспять сегодняшней тенденции к сокращению числа языков? Не беспомощны ли мы перед лицом кажущихся непреодолимыми сил, стремящихся к уничтожению в современном мире всех языков, кроме нескольких больших?

Нет, мы не беспомощны. Во-первых, профессионалы-лингвисты могут сделать гораздо больше того, что большинство из них сейчас делает. Слишком многие лингвисты не ставят на первое место изучение исчезающих языков. Только недавно некоторые ученые стали привлекать внимание к грозящей нам потере. Ирония судьбы заключается в том, что столькие лингвисты остаются бездеятельны в момент, когда утрачиваются языки, сам предмет их науки. Правительства и общество могли бы поощрять исследования и записи слов последних носителей умирающих языков, чтобы сохранить возможность выжившим членам популяции оживить язык даже после того, как умрет последний старик, на этом языке говоривший, — как это случилось с корнским языком в Британии и как это может сейчас происходить с языком эяк на Аляске. Примером заметного успеха в оживлении языка служит возрождение иврита как живого языка, на котором говорят теперь 5,000,000 человек.