Мир приключений, 1987 (№30)

“Это подлодка была. А я увидел перископ и принял его за бревно. Я никому не сказал, боялся — будут смеяться”.

“Где мама?”

Вовка плакал. Он не мог оторвать глаз от боцмана, от черной неподвижной воды.

“Там, внизу, под водой, — подумал он, — лежит сейчас на грунте чужая подлодка. Там, внизу, — подумал он, — чужие матросы поздравляют с победой Шаара или Мангольда, Франзе или Ланге. Они, — думал он, — пьют сладкий горячий кофе и гогочут над несчастным буксиром, так сильно дымившим своей пузатой трубой”.

“Нет! — не поверил он. — Не могли они утопить буксир. Пулеметчики им не дали. Вон ведь ледокольный пароходик “Сибиряков” сражался против целого линкора!”

“И погиб! — вспомнил Вовка. — Геройски, но погиб…”

Он не хотел так думать о “Мирном”. Все в нем сопротивлялось таким мыслям. Не могло не сопротивляться. Ведь на “Мирном” была мама!

Он не смог вытащить боцмана из полыньи. Но и оставить его в воде он не мог. А если боцман очнется? Если боцман крикнет: “Эй, на шкентеле! Руку!”

“Бежать надо. На метеостанцию”.

— Белый!

Но Белому было не до Вовки. Белый настороженно обследовал валяющийся неподалеку ящик.

— Белый! — утирая слезы, крикнул Вовка, а сам уже стоял над ящиком, отдирал его фанерную крышку.

Шоколад!

Шоколад “Полярный”.

Однажды, еще до войны, забежал к Пушкаревым знаменитый друг отца — радист Кренкель.

Маме — цветы, Вовке — плитку шоколада.

Он хорошо помнил: шоколад “Полярный”.

А Кренкель устроился на диване, посмеиваясь, рассказывал отцу о своей давней поездке в Германию. В тридцать первом году Кренкеля пригласили участвовать в полете на дирижабле “Граф Цеппелин”. Забыв о шоколаде, Вовка ждал приключений — взрывов в воздухе, бурь в эфире. Но Кренкель не столько говорил о дирижабле, сколько ругал польскую охранку — дефензиву. Они, эти дефензивщики, отобрали у него на границе журнал “Огонек” и газету “Известия”, а кроме того, все, как один, походили на генералов, так лихо позвякивали их шпоры, так воинственно топорщились усы, так ярко вспыхивали под солнцем медные полоски на обводах роскошных конфедераток.

Оглядываясь на полынью, Вовка положил в карман несколько шоколадных плиток. Это он угостит маму и Леонтия Ивановича, шоколад ведь везли для них. “Вот ведь как удачно получается, — сглотнул он слезы. — И сам приду. И приведу Белого. И еще шоколад будет”.

Он твердо знал: не мог погибнуть “Мирный”. Капитан Свиблов не мог допустить этого. Капитан Свиблов самый осторожный капитан Северного флота, он не подпустит подлодку к “Мирному”.

О боцмане Хоботило Вовка старался не думать.

Лежащий в полынье боцман сразу разрушал все его мысленные построения.

2

Он брел по плотному снегу, под низким и тусклым небом, кусок шоколада таял во рту, но из-за слез Вовка не чувствовал его вкуса.

В Перми, в эвакуации, вспомнил он, время тянулось так медленно. В Перми мама возвращалась со стройки так поздно. Но все равно, лучше бы он сидел сейчас в Перми, в той чужой холодной квартире. Пусть поздно, но мама возвращалась. Она присаживалась рядом, обнимала Вовку: “Как там отец? Ему небось холоднее”. — “Ничего, — сонно бормотал Вовка. — Он же не на фронте”. — “Оболтус! — вскипала мама. — Дался тебе этот фронт!”

Пусть бы мама сейчас сердилась, лишь бы “Мирный” ушел от подлодки.

Глотая слезы, Вовка брел вдоль берега, думая, как не повезло боцману Хоботило и как несправедливо везет ему, Пушкареву Вовке. И Белый сзади хромает, и карман набит шоколадом, и на метеостанции ему обрадуются.

— Устроился… — зло шептал себе Вовка. — Сперва на “Мирном” устроился, иждивенец, всем мешал, теперь иду на станцию. А Хоботило…

Будто желая остановить Вовку, дать ему одуматься — куда это он бредет? — встала по правую руку чудовищная каменная стена, иссеченная черными прослоями. Будто бросили на снег огромную стопу школьных тетрадей, смяли их, переложили копировальной бумагой.

“Как уголь…” — подумал Вовка.

И понял: уголь. Каменный. Сыплется сверху из черных прослоев. Вон сколько насыпалось — целые горы.

Но остановила Вовку не каменная стена, не угольные пласты, секущие эту стену.

Палатка!

Под каменной стеной, среди черных угольных глыб торчала самая обыкновенная брезентовая палатка.

Вид у нее был нежилой — застегнута, зашнурована, поросла поверху густым инеем. Но это была самая настоящая палатка, и над нею, укрепленный растяжками, возвышался деревянный шест — антенна.

— Эй! — завопил Вовка.

Белый, лая, мчался рядом, но, не добежав до палатки, остановился, настороженно повел носом.

Вовка никаких запахов не чувствовал.

Холодя пальцы, расшнуровал обмерзшие петли, залез, сопя, в палатку.

Никого.

В дальнем углу — деревянный ящик. У входа — примус, бидон, видимо, с керосином, его-то и унюхал Белый. И свернутый спальный мешок.

“Что в ящике? Неужели опять шоколад?”

Но в ящике хранился не шоколад.

В ящике хранилась рация.

Металлический корпус холодно обжег пальцы, но все было при ней, при этой рации — и эбонитовые наушники, и пищик, и бронзовый канатик антенны, и батареи. Тут же, обернутые резиной, лежали три коробки спичек “Авион”.

“Рация! — радовался Вовка. — Если надо, я сам выйду в эфир!”