Мир с членистоногими

Бережно напялив очки, Петюня огляделся и решил пересесть к пенсионеру, который его доброжелательно рассматривал, улыбался и молчаливым кивком приветствовал перемещение Петюни в свою секцию.

— Вечер добрый, дедуля! Я вам не помешаю? Нет? Спасибо. Хочу с вами поделиться своей удачей. Я теперь…

— Да я всё слышал, — ответил пенсионер, — и всё понял.

— Вы человек немолодой, глаза смотрят не так, как раньше. Может быть, и вам нужно попробовать очки. С ними всё будет по-другому. Только побыстрее, а то мне уже скоро выходить. Вам понравится, а я расскажу, где их можно достать. — И Петюня настойчиво протянул свое сокровище пенсионеру.

Здесь не выдержала и вмешалась старуха, которую Петюня опекал при посадке:

— Ну что? Говорила я, что он дефективный? Небось, ещё из начальной школы выгнали за неуспеваемость. Мне, в свое время, пришлось намучаться с такими недоделанными. А добрые они, потому что не могут придумать какую-нибудь пакость.

— Вам-то бабуля ничего и придумывать не нужно, — окончательно понял её Алексей Петрович.

В вагоне раздался неодобрительный гул, и этот гул, как бы, немного изолировал Петюню от нападок бабки. Тот, впрочем, не реагировал. Ему было, видимо, не впервой.

Хозяйка помидорных кустов привстала со своего места и позвала Петюню к себе:

— Прошу вас, Петюня, подсядьте поближе. Интересная история с вами случилась. Может быть, и меня это выручит…

Петюня пересел к женщине, и они стали что-то оживленно обсуждать. В основном, говорила дама, а Петюня растеряно улыбался. Собеседница говорила что-то утешительное, но остальным ничего не было слышно, и они потеряли к сюжету интерес, пока не раздался громкий голос раздраженной старухи:

— Эй, убогий, очнись. Ты как раз остановку свою прозевал. А вы все тут, добрые такие, нет бы напомнить калеке!

Петюня встрепенулся и бросился в тамбур, чтобы не прозевать и следующую остановку.

Кроха на допросе

Некоторые происшествия забываются быстро, как будто их и не было вовсе. Другие — запоминаются надолго. Мы помним их так, будто они случились только вчера. С нами остаются моменты, от которых зависела судьба: налево пойдешь…, направо пойдешь…. А ведь ты и сам уже не совсем такой, каким был раньше. Но всё равно тот же самый.

Шел 1946 год, в стране проводили первые выборы после войны. Наш детский садик сегодня не работал, голосовать нам не разрешили, даже и школьников туда не пускали, мы с Лёнькой гуляли на тротуаре одни и могли делать, что хотим. Всюду были развешены красочные картины с дядькой или теткой: на заборах, на стенах домов, на дверях подъездов и даже на стволах деревьев. Раньше тоже всюду висели всякие каляки-маляки, но их было меньше, они не так блестели и с них грозно смотрели тётки и дядьки с винтовкой или поднятым кулаком. Я тогда спрашивал у мамы, почему на них такие сердитые люди, а мама сказала, что они не сердиты, а суровы, делают серьёзное дело. А папа усмехнулся и попросил не морочить ребенку голову, то есть мне.

Теперь отовсюду сияли счастливые лица мужчин, женщин и стариков с седыми усами, некоторые держали на руках детей, толстых и довольных. Я таких весёлых улыбок прежде даже и не видел, но ведь праздник! На нашей улице тоже были выборы, и был праздник, Но еще не все успели развеселиться. На плакатах крупными красными буквами сверкали призывы «Все на выборы», «Народ и партия едины», «Догнать и перегнать». Впрочем, это сейчас я предполагаю, что именно это было на плакатах. Потом, через годы, я и сам это видел на праздничных транспорантах. Тогда я читать ещё не умел, мне скоро должно было исполниться шесть. Папа показывал, как писать «ма-ма». Я хорошо это запомнил и мог даже написать сам, но понимал эту премудрость неважно. До меня не доходило, почему в слове «ма-ма» звука всего два, а буквы четыре.

Гуляя по нашей улице вместе с Лёнькой, мы обнаружили, что один из нижних концов предвыборной афиши плохо прилегает к деревянному забору, выкрашенному голубой краской. Я потрогал за кончик: с одной стороны он был скользкий, как лед, а с другой — немного замазан мокрым клеем. И я потянул за уголок. Оказалось, приклеено было еле-еле, и весь лист с легким скрипом шевельнулся, надулся парашютом и очутился в моих руках. Лёнька удивился, как это было просто. Лист был плотный, гладкий и благоухал свежестью. Нам он, конечно, был не нужен, Лёнька опустил его в пустой картонный ящик, брошенный кем-то на углу, где кончался забор.

Их было полно, и я попробовал оторвать соседний лист. Он отклеился ещё быстрее, одним движением руки. Это было очень здорово, и я позвал Лёньку принять участие: вместе всегда веселее, а я не жадный. Но Лёнька не захотел:

— Ты дергай сам, — сказал он, — а я буду смотреть, чтобы никого рядом не было. Когда кого-нибудь увижу — тихонечко тебе свистну.