Мир, спаси красоту!

Командира «червонного казачества» Примакова Курдов потом напишет летящим над конным войском на красном коне в ряду других «красных генералов»: Чапаева, Буденного, Пархоменко, Котовского, Фрунзе... То есть не в ряду, а каждого на особом листе, в собственной цветовой гамме. Начатый «Песнями революции» мотив экспрессии, вихря, смешения форм, красок, разрушения-созидания, при реализме исторического факта, лица, выверенно-условный, чем-то близкий филоновской «формуле», не оставляет художника по сей день. Как-то Курдов поделился со мною раздумьем, изначально необходимым ему в работе: «Знаешь, едва ли мои «красные генералы» вызовут нынче сочувствие. Многое мы о них узнали такое... Может, кому-то из них и грош цена... Но я хочу выразить романтику революции, как мы, мое поколение, ее пережили. Я художник тридцатых годов».

Есть в книге В. И. Курдова своего рода поэма — о карело-финском эпосе «Калевала». Иллюстрации к «Калевале» художник однажды исполнил будучи молодым, затем вернулся к полюбившимся ему героям, пейзажам, настроениям, сказочному ладу вкупе с родственным ему своеобычием быта северного крестьянства (сам Курдов родом с Урала), написал пятьдесят графических листов к «Калевале» во всеоружии своего особенного реализма, вобравшего в себя и доскональное знание материальной культуры Севера, и уроки школ 20 — 30 годов, и эпическую глубину, духовность, философичность... Такие принятые в популярном искусствознании штампы, как «тайна», «секрет» ремесла, применительно к курдовской «Калевале» можно понимать вполне буквально. Я как-то спросил у знакомого художника, съевшего всех собак в своем деле, про курдовскую «Калевалу» — в какой это манере сделано, какой жанр, какая техника? Он мне ответил: «Это ты спроси у самого Валечки Курдова, это его секрет: на какой бумаге рисовал, где взял такую бумагу, чем раскрашивал, акварелью, карандашом?» Я и у Курдова спрашивал, он охотно мне отвечал, однако я мало что понял. Потому что, правда, секрет у каждого мастера — свой собственный код в искусстве...

Когда я перелистываю увесистый том «Калевалы» с иллюстрациями Курдова, художник обращает в сторону красоты не только мое зрение, но и духовное существо, поражает изяществом исполнения. Есть что-то в этих листах от Шагала: летящие в поднебесье фигуры... но фигуры особенные; причины для лёта у них иные, чем у Шагала...

В. И. Курдов — почетный член Калевальского общества в Финляндии. В финском консульстве в Ленинграде на видном месте висит акварель Курдова — финский пейзаж, такой же, как северный русский, сразу притягивающий к себе особенным светом-сиянием.

Может быть, именно в освещении, в каком-то неутомившемся, осмысленном утреннем свете секрет обаяния пейзажей Курдова?

Накануне свадьбы моей старшей дочери я зашел к Валентину Ивановичу посоветоваться, какую бы картину купить в комиссионке в подарок. Он мне сказал: «Я тебе не советую покупать: главным образом продают барахло. А что поприличнее, за то ломят несусветную цену. Я тебе что-нибудь подберу». Назавтра он вручил мне обрамленный лист под стеклом: тихий рассвет над тихими водами. Павшая в протоку ракита. Буйные зеленые побеги прянули из старого ствола. «Вот видишь, — сказал Валентин Иванович, — заря занимается. Новая жизнь — семья — молодые побеги». Курдовская ракита висит на стене в доме моей дочери, постоянно светит ровным, неубывающим светом.

Когда Курдов работал над «Калевалой», как-то собрался на север Карелии, в Калевальский район, на озеро Куйто, и я вместе с ним. В деревне Вокнаволок мы стали на постой в избу к старой карелке, с той же бобыльской судьбой, каких немало в наших русских деревнях. Утром чуть свет хозяйка сплавала на лодочке в озеро, потрясла сетку, принесла окуней с подлещиками, подоила корову, накрыла на стол... А Валентин Иванович, видно в окошко, установил свой походный подрамник, в правой руке его кисть, а левой... отбивается из последних сил от комаров и мошек. Было самое комариное время, я только высунул нос из избы — такая вражья сила!.. «Чегой-то мужик-то машется, к столу не идет?» — спросила хозяйка. Я ей ответил: «Это он, бабушка, работает. Он художник». Бабушка сочувственно покачала головой. Работу на селе уважают.

Из калевальской поездки, как отовсюду, Курдов привез стопу акварельных листов, множество рисунков. Среди них есть одна вещь, потрясающая душу (я говорю о моей душе): натюрморт, написанный на сельском кладбище, на могилке с потемневшим православным крестом, с бумажными цветочками, вылинявшими от дождей, с остатками языческого обряда — бутылкой, стаканом, скорлупой крашеного пасхального яичка на блюдечке... Как извлек художник из этой малости ветхих предметов, из блеклости, запустения — духовный смысл, гармонию, красоту? Все в этом этюде пронизано грустью успокоения, примирения, успения... Хочется плакать. И хочется жить в этом мире, с его тихой, позабытой тобой красотой!