Мир, спаси красоту!

С тем же чувством, что об учителях, написаны В. И. Курдовым очерки о ровесниках, товарищах по искусству и жизни: «Тырса», «Пахомов», «Верейский», «Вместе с Чарушиным», «О Васнецове», «Власов», «Петров», «Бродский». Эти очерки образовали костяк будущей книги «Памятные дни и годы», потом к ним прирастали другие. Собственно, идея, композиция книги явились по мере накопления материала.

В главах об основных фигурах художественной жизни 20 — 30 годов, а также и об их непосредственных восприемниках, о той самой среде, в которой сотворялось искусство русского авангарда, дорога всякая малость, настолько велик нынче интерес к Филонову, Малевичу и иже с ними. Интерес — не любопытство, а настоятельная потребность извлечь урок из истории, написанной и на языке искусства, прорицательного в отношении к миру и человеку.

Из потребности времени родилась и выставка «Искусство 20 — 30 годов» в Русском музее. (Время миру спасать свою красоту.) И книга В. И. Курдова «Памятные дни и годы» проливает свет на явления художественной жизни той заново открываемой нами эпохи, написана с непредвзятостью, просто в том высшем смысле, как просто пишут о своем труде много поработавшие мастера.

Но это еще не все. В книге есть главы о войне и блокаде. Об этом написано у Курдова, как только блокадники пишут, с какой-то скаредной бережливостью к слову, как к пайке хлеба, короткими фразами, только о главном, что составляет нить жизни, — и ни шажочка в сторону. Приведу курдовский текст: «Начался голод... Мы все похудели. Теперь уже работаем под мерный стук метронома в бывшей бильярдной, рядом с экспериментальной литографской мастерской, — это удобнее. У круглой печки стоят, грея озябшие руки, художники. (...)

Зимой 1942 года в городе погас свет. Остановилась машина, печатавшая плакаты, и не вышел в свет очередной лист «Боевого карандаша». Наш дом перестал отапливаться. За водой нужно было ездить с саночками на Неву. Работали в ватниках и шапках при тусклых коптилках. Спали не раздеваясь — фашисты бомбили город ежедневно. Начались пожары. Дежурили по очереди на крыше. Однажды во время ночного налета на наш Союз упало тридцать шесть зажигалок. Стало светло, как днем. Дежуривший на крыше худой и длинный, как жердь, художник Ваня Холодов метался по крыше, сбрасывая зажигалки на двор, где мы тушили их в бочках.

Гитлеровцы лишили людей всех элементарных условий человеческой жизни; но одного они не могли у нас отнять — веры в победу».

В блокаду Курдову помог выжить совершенно органичный для него коллективизм (в это же время помер во мраке, стуже своего одинокого жилища Филонов). Не обошлось и без ангелахранителя... Он явился, в армейском полушубке, в Союз художников, препроводил тамошних доходяг в Смольный за документами на выезд через Ладогу на Волховский фронт... подкормиться. Может быть, и порисовать.

В записках Курдова на Волховском фронте стоит выделить два момента, чтобы лучше понять судьбу-характер художника: во-первых, из чего проистекала его какая-то абсолютная, провиденциальная вера в победу, не только на той войне, а вообще в победу... жизни над антижизнью (красота спасет мир). Не из одного же агитпропа... Попав из «железных ночей Ленинграда» на лесную, болотную, озерную войну, художник увидел русского солдата, для которого лес — дом родной, в каждой ямке, кочке — приют и защита; увидел захватчика-иноземца, невозможного в русской природе, отторгаемого ею... Близость к природе явила близость победы... И во-вторых, в художнике пробудился художник с его профессиональной, непременной потребностью зарисовать момент истины на войне. Но, крайне этически щепетильный, Валентин Иванович Курдов не вдруг решился на такое свычное ему дело: зарисовать с натуры. Над ним господствовал некий категорический императив: «На войне надо воевать, а не рисовать». Однако на этом участке фронта было довольно-таки тихо. Всходило солнце над лесом, над полем. Укорачивались, потом удлинялись тени. Поле было полем боя, с колючей проволокой и трупами; в лесу тоже были убитые, раненые, покалеченные деревья. Под деревьями укрывались пушки, танки, походные кухни, полевая почта. По дорогам тащились обозы. Художник стал делать зарисовки, прятал блокнотик за обшлаг шинели, стеснялся своего рисования. Если бы не прятал, его бы быстро доставили куда следует. Рисование на войне подозрительно. На войне воюют...

Курдову предложили остаться на Волховском фронте художником армейской газеты. Однако он воспротивился, засобирался в блокадный город, с первым же самолетом улетел. Свою судьбу он связал с Ленинградом, а это серьезно: Курдов однолюб, его привязанности неизменяемы со временем, как, например, статьи конституции Англии.

Проживя жизнь в самом урбанистическом городе нашего государства, урбанистом так и не стал. Однако не замешан и в антиурбанизме. Опять же все соизмеряется жизнью как субстанцией красоты.