Мир, спаси красоту!

В 1942 — 43 годах В. И. Курдов вылетал за кольцо блокады к партизанам. Фронтовые, партизанские зарисовки, над которыми художник работал в последующие годы, десятилетия, составили альбом автолитографий «По дорогам войны»; он вышел в 1970 году. В альбоме всего 18 листов, но это не картинки из цикла; каждый лист самодостаточен по концентрации содержания, психологической заостренности, настроению, пейзажу. Вот, например, «Переправа через реку Сороть»: на переднем плане утлый, впопыхах связанный плот; на плот вкачена телега; на ней укрытые чем-то полосатым (может быть, матрацем) раненые. На этом берегу, ближе к нам, группа партизан: раненых отправили первыми, сами ждут. На той стороне лошади, должно быть, переплывшие реку. Все проникнуто тревогой: как бы фриц не налетел, исполнено страшной усталости, печали долгой, долгой войны в родных местах. И вода в Сороти такая живая, тихая, отразила в себе кусты, коней. И кони, кони, кони, обозные российские крестьянские лошадки тянут, тянут, тянут поклажу по дорогам войны.

В статье В. Петрова к военному альбому Курдова (пожалуй, наиболее верной по тону из всего прочитанного мной о художнике) сказано, что почти каждая из автолитографий заключает в себе остродраматический сюжет, как в партизанских повестях Василя Быкова. Это — сущая правда. Чем долее вглядываешься в листы Валентина Курдова о войне, тем более понимаешь что-то такое, о чем словами не скажешь, — правду не только детали, выражения, но особенную правду народной непобедимости.

Уверен, что возрождаемый музей обороны Ленинграда (был разрушен в начале пятидесятых) могла бы украсить постоянная экспозиция автолитографий, акварелей, рисунков ленинградского художника блокадной поры В. И. Курдова. Их высочайшая художественная ценность не устаревает, равно как и патриотический настрой!

Пока я писал о ленинградском художнике, сам Курдов был поглощен подготовкой своей итоговой выставки в Выставочном зале Дома художников в Москве на Крымской набережной. «Итоговая»... Довольно-таки многозначительное словечко... На девятом десятке лет жизни... Валентин Иванович готовился к выставке по-своему, с несуетливой основательностью, с обычной деловой хваткой, с точным прицелом ума, что надо показать. Иногда как бы отходил в сторону, скрещивал на груди руки, прикидывал: «Я художник тридцатых годов. Нынешним-то там, в Москве, считай что и неизвестный. Мне интересно, как воспримут, как нынешние-то отзовутся».

Звонко клацая шлепанцами по паркету, как только собаки когтями клацают (В. И. Был крупной фигурой в мире питерских собачников — пойнтерист; я помню его пойнтеров Джона, Робика на охоте и так — истые англичане, лорды), Курдов приносит со стеллажей листы разных лет, хранящиеся в одному ему известном порядке... Значительное число его работ приобрели Русский музей, Третьяковская галерея, музеи Астрахани, Перми, Костромы... Помню, не раз он изъяснялся в любви именно этим музеям, так дороги ему редкие свидания с собственными творениями в провинции, в особенной тиши, благоговении российских храмов искусства... Но большинство работ хранится у Курдова в мастерской. «Так-то оно спокойнее, все на месте, под рукой...»

Он устанавливает на подрамнике лист, некоторое время всматривается в него, отходит в сторону... И он не ждет от меня или от кого бы то ни было из приглашенных сюда (их немного) оценки. Художник все знает про себя сам. Его домашние вернисажи — это всегда прочтение автором собственных сочинений; их тысячи листов. (На выставку в Москву отобрано двести работ; из расчета один к десяти.)

...На подрамнике акварель, этюд в Волжской дельте: вода, небо, заросли камышей, сохлые будылья каких-то деревьев, гроздья бакланов на ветках... От акварели исходит тихий, глубокий свет, заметный в полусумраке зимнего ленинградского полдня...

«Во мне всегда боролись два начала, — говорит Валентин Иванович, — профессиональное и любительское. Я пишу акварели и рисую — и все... во многом как любитель... Не в том смысле, что занимаюсь самодеятельностью, а пишу то, что люблю. Я получаю от моего искусства наслаждение... Там, в Волжской дельте, бывало, орнитологи меня на моторке отвезут в какое-нибудь местечко — там у них строго, на моторке не везде ходят, блюдут тишину... И вот мне маленькую лодочку оставят, и на весь день я один. Наедине с тишиной, с первозданностью... Куда-нибудь в ерик на лодочке пригребусь... Далеко-то не ухожу, там столько ериков-то всяких, заблудишься и поминай как звали... И весь день работаю. Если что-нибудь получится, выйдет хорошо, — всегда уже знаешь, что получилось, — такая радость охватывала, я прямо в лодке исполнял дикий танец. Если бы кто-нибудь со стороны увидел, подумал бы, что мужик не в своем уме...»