Мир среди войны

Власти действительно ограничили цены на продукты, и торговля пошла из-под полы, причем с покупателя теперь запрашивали еще больше, как компенсацию за возможный штраф.

– Я же говорил – простой математический расчет… Спрос и предложение – великая сила! – говорил дон Хуан, самодовольно улыбаясь.

Он внимательно следил за ценообразованием, полагая, что его побуждают к этому его обязанности главы семейства. Цены на товары, продаваемые в розницу, возросли намного больше, чем оптовые, и повсюду можно было видеть перекупщиков и их неуступчивых клиентов. Семьи со скудным достатком, державшие куриц, берегли их как зеницу ока: яйца резко вздорожали. Трудовая деятельность прекратилась, и в вынужденном обходиться лишь собственными ресурсами городе происходило перераспределение богатств, в процессе которого бедняки, привыкшие себя ограничивать, эксплуатировали возросшие потребности богатых. Наживались и ростовщики, в чьих закромах оседали долгое время находившиеся в неприкосновенности драгоценные семейные реликвии.

Медленно, как во время лихорадки, еще не переросшей в горячечный бред, таяли силы города.

– Стыд и позор! – кричал дон Эпифанио, теряя терпение. – Пусть нападают, как в тридцать шестом, померяемся силами в рукопашной… Но погибать так бесславно!..

– Бесславно? – переспрашивала Рафаэла. – Терпя голод, без воздуха и света?…

– Армия продолжает победное шествие! – отвечал беженец, снова переходя на шутливый тон.

Десятого числа обстрел прекратился, а одиннадцатого уровень воды в реке резко поднялся.

Снося дымовые трубы и с корнем вырывая деревья, над городом пронесся ураган. Один из мостов рухнул, не выдержав напора воды. Люди суеверные были охвачены ужасом. Отчаявшимся горожанам казалось, что конец близок, и все вспоминали известное старое пророчество, согласно которому городу суждено было погибнуть в волнах. Дон Мигель, спокойно слушавший, как рвутся бомбы, теперь, при звуках грома, затыкал уши и прятался под кровать. Дону Хуану пришлось срочно перепрятывать свою муку – боялся, что ее подмочит. Врываясь в полуразрушенные дома, вода довершала ущерб, причиненный обстрелами; затопляя опустелые жилища, она подтачивала и обрушивала их стены; гниющие обломки плавали в воде. А над ними витал горячечный тифозный дух. Безжалостная земля пожирала мертвых.

Чтобы хоть немного приободрить тех, кто пал духом, по улицам расхаживали компании гитаристов, верша милосердное дело утешения скорбящих.

Главной заботой перед лицом разбушевавшейся стихии было спасти порох, запасы которого бережно хранились на сухом участке под одной из арок моста.

Когда вода пошла на убыль, кому-то пришла в голову мысль пускать по волнам бутылки с воткнутыми в горлышко белыми флажками, содержащие описание бедственного положения горожан, наподобие посланий, которые бросают в море оказавшиеся на безлюдном, отрезанном от мира островке жертвы кораблекрушения. Узнав об этом, дети пришли в восторг, вообразив себя Робинзонами, между тем как взрослые собирались запускать воздушные шары и подумывали, как бы устроить сигнальный телеграф.

В тот же день, когда начался прилив, было получено известие о последнем победном сражении, данном освободительной армией, о скором прибытии двадцатитысячного подкрепления под командованием маркиза дель Дуэро.

– Этот, по крайней мере, человек серьезный, – сказал дон Хуан, после договора в Аморебьете с недоверием относившийся к Серрано.

Новость взбодрила всех. Ее принес некий карабинер-энтузиаст, пробиравшийся ночью по каменистым горным тропам, пользуясь ненастьем, переодетый в крестьянское платье. Героя встречали празднично; все, что он ни говорил, тут же появлялось в газете; в его честь слагались песни; в его пользу была открыта подписка; на улицах продавались его фотографии. Воодушевив горожан, он пробудил в них стремление поклоняться героическому.

Люди ощущали недостаточность связи с внешним миром, им хотелось знать, что происходит в тех самых горах, на тех холмах, что безмятежно виднеются совсем неподалеку. Несколько моряков наладили сигнальный телеграф.

– Отвечают? – спросила Рафаэла у отца, как только тот вернулся домой после первого пробного испытания.

– Карлисты? Отвечают. Выставили на шесте окорок, буханку хлеба, бутыль вина и горшок с похлебкой.

– Вот и пальнули бы по этим шутникам хорошенько! – вмешалась донья Марикита.

– Ба! Да это они от чистого сердца… Хотят показать, что добра нам желают…

И это действительно было так: нередко патрульным в аванпостах подбрасывали письма, увещевавшие их сдаться; рядом со своим черным хлебом осажденные находили белый хлеб осаждающих.

Во время этого последнего затишья, длившегося двадцать дней, голод чувствовался как никогда остро. Дон Хуан, которому второй раз удалось скрыть от ревизии свою муку, исхитрялся печь белый хлеб, и дети ели его, бережно подбирая крошки, словно это было пирожное.