Мир среди войны

Обстрелы не возобновлялись, и детей со склада Арана решено было отправить в школу, чтобы не путались под ногами. Классы устроили в первом этаже одного из зданий, и, собравшись вместе, мальчишки обменивались свежими впечатлениями, всем тем, что так и рвалось с языка.

– У нас четверых убило…

– А у нас шестерых,…

– А у нас – двенадцать…

– Ври-ври, да не завирайся!..

– Вот те крест!

– А по шее не хочешь? Скажи еще, что на вас двенадцать бомб упало… Зазнавала!..

– Я больше всех осколков собрал!..

– Эва! Ну и что?…

– Моя бабка говорит, они лаз роют… Как тогда…

– Рассказывай! Карлистка твоя бабка!..

– Карлистка? Моя бабка карлистка? Да я тебе!.. Ну-ка, повтори… еще раз скажешь, в глаз дам…

– Куда им! Они рогаток военных боятся!.. Видел рогатки?

– Не-а! А какие они?

– В Сендехе, на батарее смерти… с шипами такими здоровенными!..

– Ну и что? Прошлый раз они мавров привезли, так те так через траншеи и сигали…

– Ох, ох, ох!.. Это что, тоже твоя бабка говорит?…

– Мавров? Это как те, которые на площади на штыках плясали?… Таких, да?… Здорово! Как разбегутся, да как сиганут!..

– Заткнись, балда! Ты что, этому веришь?… Его бабка языком как метлой метет!.. Они наших только увидят – и наутек!

– Мавры?

– Карлисты, балда!

В этих разговорах сквозило свежее, поэтическое видение войны, видение поистине гомеровское, сотканное из виденного на самом деле и из того, что им мерещилось и чудилось на каждом шагу.

Какое небывалое удовольствие было – слушать и самому рассказывать все эти небылицы! Какое небывалое удовольствие было – расцвечивать правду вымыслом и превращать войну в поэму! Рассказчики слушали друг друга раскрыв рот; в то время как взрослые страдали от тягот войны, дети творили из нее поэзию. Живущие только сегодняшним днем, чистые душой и сердцем, без забот о будущем, равнодушные к кипению взрослых страстей, не разумеющие глубинных причин и последствий войны, они видели в ней лишь чистую форму, игру, полную неизведанных ощущений.

А между тем день желанного освобождения все не наступал. Двадцать пятого апреля командующий гарнизоном отправил военному министру шифрованное донесение, в котором вкратце описывал бедственное положение и общий упадок духа в городе: «Кукурузной муки хватит только до завтра. Запасы хлеба, риса и свинины исчерпаны. Солдаты получают неполный паек; начинаю выдачу кофе вместо вина. Положение осложняется; стараюсь поддерживать боевой настрой; несмотря на это, слышны жалобы и выражается неуверенность в возможности и необходимости борьбы до победного конца. Усиленно противодействую подобным взглядам и впредь буду наказывать за их распространение».

Нужда втихомолку продолжала свою работу, и во время затишья еще активнее, чем во время обстрелов, уныние подтачивало души, недовольные роптали, и то здесь, то там слышалось слово «капитуляция». Поговаривали о штурме города каталонскими батальонами, и многие уже мечтали о пышных усах Савальса, а дальнейшее сопротивление открыто называли глупым упрямством. Дон Эпифанио только и говорил, что о дымах. Двадцать седьмого пронеслось: «Хлеб кончился!»

– Чего же они не штурмуют? Трусы! – кричала донья Марикита.

А дон Эпифанио в ответ напевал:

Карлисты, идите, идите,
Прохвосты, стреляйте, стреляйте,
И крепости наши, а ну-ка, берите,
И наши окопы, траншеи, бойницы
Вы кровью своей обагрите.

Но бодрые песни звучали невесело.

Раздавались призывы выслать из города всех сочувствующих и содействующих карлистам, причем число их сильно преувеличивалось. К тому же за счет этого можно было облегчить жизнь оставшимся. Говорили о сношениях между сочувствующими и осаждающими; о том, что по ночам они обмениваются световыми сигналами; и все это шло от недоверия, от стремления свалить все на воображаемых предателей. Каждый обвинял другого в том, что он сеет панику; в том, что передаваемое шепотом слово «капитуляция», как эпидемия, гуляет по городу; ведь отравить веру – преступление куда более серьезное, чем отравить воду в колодце; впрочем, и то и другое были домыслы.

– Ох уж эти сочувствующие, – повторяла донья Марикита, – прямо из головы не идет, что Артета тоже резервистом стал… Артета! Да я и родителей его, и стариков, и всю их семью знала… карлисты все до единого; как родились карлистами, так карлистами и померли…

– Но при чем здесь это?… – спрашивал дон Хуан.

– Как так при чем? Либерал – из карлистской-то семьи? Дак ведь это то же, что карлист из либералов…

– Значит, по-вашему выходит, что уж если карлисты или либералы, так всей семьей и на веки вечные?

– Ох, не знаю, как вам и объяснить, дон Хуан; но я знаю, что говорю. Это с материнским молоком всасывается, а потом – до могилы. Так и в мое время было, так и всегда тому быть… Другое дело, что перепуталось все… ни на кого теперь положиться нельзя; глядишь вот так на человека и думаешь: «Кто ты?»