Мир Стругацких. Полдень и Полночь

– Да так, не важно. Прости, Стась, вероятно, ты прав: я зачерствел душой. Но ты и на самом деле торчишь здесь шесть лет и за эти шесть лет умудрился ничего для него не сделать.

Я не отвечаю. Мне больно и горестно. У Льва Абалкина не только нервный срыв и усталость. У него явное и серьёзное нарушение мышления и пробой в менталитете. Эти нелепые вопросы, истерика, а теперь ещё и несуразное обвинение.

Он вскидывает на меня взгляд.

– Мне, пожалуй, пора, – говорит он небрежно, так, словно заглянул к соседу на чай, а не прошил четверть Галактики, добираясь сюда. – Знаешь, Стась, у меня к тебе просьба. Не надо говорить никому, что я был здесь, ладно? Даже если тебя спросят, не говори. Обещай, пожалуйста. Обещаешь?

– Что ж, хорошо, – пожимаю плечами я. – Если ты так хочешь, не скажу. Только вряд ли кто-нибудь станет спрашивать.

– Обязательно станут, непременно, – со странной улыбкой возражает он. – Ты потом поймёшь. А знаешь, я рад, что не показал тебе её. Сначала думал, что стоит показать, а потом решил – ни к чему.

– Кого «её»? – с трудом подавив неприязнь, спрашиваю я, в основном чтобы хоть что-то сказать.

– У меня на борту пассажир, – роняет он. – Вернее, пассажирка, она сейчас спит, она практически всё время спит, потому и жива ещё. Моя приёмная дочь.

– Какая ещё дочь? – Он, мне кажется, бредит. – Откуда?

– Оттуда. Из пустыни за Голубой Змеёй. Её зовут Танга, ей почти семнадцать, и она смертельно, неизлечимо больна. И ещё – жутко, патологически уродлива, как они все, мутанты, но ей особенно не повезло. Могла бы вырасти красивой девочкой, если бы…

Абалкин не договаривает. Поворачивается спиной и бредёт из кафетерия прочь.

– Подожди. – я вскакиваю, догоняю его в дверях. – Ты удочерил девочку и теперь везёшь её на Землю?

– Нет, не на Землю. – На лице у него кривая усмешка, а может, усталая, не поймёшь. – На Земле ей делать нечего, медицины, которая сумеет справиться с тем, что у неё, на Земле нет. Ладно, теперь прощай.

Его убили неполный месяц спустя. Застрелили на глазах у Майки Глумовой неизвестно за что. И да – о нём спрашивали. Каммерер, Комов, а потом и сам Горбовский. я смолчал. Не потому даже, что обещал ему, а по другой, совсем по другой причине.

Он был прав: за шесть лет, что торчу здесь, я умудрился ничего не сделать. Комконовские положения и циркуляры, ограничивающие и запрещающие, впитались, въелись в меня. Этика и невмешательство, независимое развитие цивилизаций – за всем этим потерялось нечто очень простое, очень человеческое. Мне, по сути, и в голову не пришло то, что понял и вопреки всему сделал Лев Абалкин.

– Стась. Ты не спишь, Стась? Давай побеседуем.

Малыш снова вызывает меня каждый день, по десять раз на дню и в самое неподходящее время бортовых суток.

– Давай, – соглашаюсь я. – А о чём?

– Стояли звери около двери, – говорит Малыш голосом Льва Абалкина. – По бим-бом брамселям. Мужчина и женщина, Стась, в чём разница?

Восемнадцать земных лет назад негуманоидная цивилизация планеты Ковчег выходила и поставила на ноги человеческого младенца. Мне неведомо, сумеют ли аборигены проделать нечто подобное вновь, а главное, захотят ли. я знаю лишь, что семнадцатилетняя уроженка планеты Саракш, изуродованная чудовищной мутацией и неизлечимо больная девочка по имени Танга до сих пор жива. И, судя по скорости, с которой она наперегонки с Малышом пылит по поверхности планеты, проживёт ещё долго.

– Мужчина и женщина, – повторяю я вслед за ним, – это не так просто, Малыш. Давай я поразмышляю над этим и потом отвечу?

– Конечно, – говорит он. – Давай.

Владимир Венгловский Ни слез, ни пламенных страстей

Я вспомнил прежние несчастья,

Но не найду в душе моей
Ни честолюбья, ни участья,
Ни слез, ни пламенных страстей.

Михаил Лермонтов

«Один среди людского шума…»

Хорошо, когда есть Цель – радостное ощущение собственной полезности. Можно ни о чем не думать и не вспоминать. Палец давит на спуск. Выстрел отдается толчком в плечо. Пуля калибра 16,3 миллиметра пробивает череп крупного тахорга. Зверь бежит на меня еще несколько шагов, затем грузно оседает, вспахивая землю клыками. Рядом извивается раненый шерстистый ихтиомаммал. Что делает на суше водяное животное? Какая сила их всех пригнала сюда? я не рассуждаю. Я нажимаю на спуск. Мне надо защитить людей.

* * *

Сегодня Отшельник снова сидел на краю утеса, так же как сидел вчера, и позавчера, и неделю назад в нескончаемой веренице однообразных дней. Лес далеко внизу не менялся. Вернее, он менялся там, под огромным покрывалом бесформенной зеленой массы, где блуждали в поисках удобных лежбищ болота и разливались темной водой озера. Где прыгающие деревья кочевали на новые места, освобождая пространства для пузырящейся протоплазмы. Но сверху лес выглядел прежним – непознанным, далеким и чужим.