Мир тесен

— Бабушка! Бабушка! Ты по алгебре пятерку получила! Не веришь? Честно слово! Наша Валентина, ну, не сердись, Валентина Петровна, говорит: «Катя Гальченко, оказывается, у вас при желании уравнения получаются не хуже, чем стихи». Видишь, а ты говорила, что я хвастунья. А она говорит: «Не умаляйте своих способностей». А я говорю: «Это бабушка мне помогла». А она говорит: «Не может же ваша бабушка до сих пор помнить алгебру, она до пенсии учительницей музыки была, а не математики». А я ей говорю: «Помнит, она зато гимназию кончала». А она говорит, вот умора: «Передайте своей бабушке, что я ей пятерку по алгебре поставила». А меня Нинка за фартук тянет: «Катька, молчи!» А я Валентине говорю: «Спасибо, передам, а мне что же поставите?» А она: «На этот раз буду доброй, подели пятерку с бабушкой пополам». А я ей… Ой, кушать хочу! Умираю. Сегодня у нас вечер, бабушка! Тоже мне! Ты совсем меня не слушаешь! Опять дед довёл, да? Умничал и хвастался, или придирался, что денег много истратила, в свой кондуит расходы записывал? «Ты торговаться не умеешь. Мясо можно было взять дешевле», — подражая голосу Евгения Евгеньевича, передразнила Катенька. — У, ненавижу! Уже один его кондуит в мусорку выбросила, и этот сейчас полетит. Там люди? Кто такие? Гриша? Какой Гриша? Гриша Марков? Тот — твой и Катенькин, настоящий? Гриша, тот самый… Ой, как интересно! Гриша Марков! Почему же ты мне сразу не сказала, — зашептала девочка. — Ой, я боюсь туда идти! А как же ты, бабушка, как же ты? А я, дура, думала, дед довёл, тоже мне. Я же тихо говорю, там приёмник орёт, ничего не слышно! Ты ему дашь прочесть Катенькин, тётин Катин дневник, как она там хорошо о нём писала? Ой, я его сейчас увижу, мне страшно. И тебе, да? Бабушка, родненькая, я тебя очень, очень люблю, больше всех люблю. Я всё понимаю, всё!

Диван-кровать, на которой сидел Григорий Васильевич, стояла у самой двери в переднюю, и, хотя радиоприёмник орал, что было мочи, Гриша всё слышал в полуоткрытую дверь — всё от слова до слова. Голос девочки был так похож на забытый голос Катеньки. И он обрадовался её приходу так, будто пришла та Катенька. Катенька! Она его всегда выручала и сейчас выручит. Избавит от тяжелого смутного чувства, которое сейчас испытывал он. Ему казалось, что Дарочка давным-давно умерла, и сейчас он своими руками раскрыл её могилу — было смутно и холодно, ноги дрожали, он ощущал, как по ребрам скатываются холодные капли пота.

Дверь открылась шире, и порог переступила робкая, пунцовая от смущения девочка. Следом за нею, тяжело ступая, вошла Дарья Семёновна.

— Вот, Гриша, познакомься с моей внучкой Катенькой.

— Какой он ей Гриша, он ей дедушка! — вмешался Евгений Евгеньевич. — Ха-ха! Смотри, Гриша, не влюбись в мою внучку!

Но на Евгения Евгеньевича никто не обратил внимания.

Опустив ресницы (Евгений Евгеньевич никогда не видел свою внучку такой), Катенька стояла перед Григорием Васильевичем. Подняла глаза и припала к его плечу, всхлипнула, быстро наклонилась к его руке и покрыла её торопливыми благодарными поцелуями. Григорий Васильевич и руки вырвать не успел, как Катенька, ещё громче всхлипнув, уже выскочила из комнаты.

— Подумаешь, нежности развели! Сбегаю коньячку купить — пять звёздочек.

— Что вы, Григорий Васильевич, верно, коньяк не пьёт, нам бы лучше винца сухого, сухое хорошо чрезвычайно, — посоветовала Ганечка.

РАССКАЗЫ

ХОЛОСТАЯ ЖИЗНЬ

Когда Антонов по несколько дней не звонил Наде, совесть его не мучила и сердце, бывало, не шелохнулось ни разу. Ему казалось в порядке вещей: звонить ей, когда захочется, и приглашать её, когда захочется. Он думал, что не любит Надю. И не от того, что она плоха, а потому, что он уже не способен любить.

У Нади был муж двадцати пяти лет, её ровесник, о котором она говорила: «Господи, хоть бы раз в жизни сказал одно сложно подчинённое предложение! А то все: «Я пошёл. Я телевизор. Я пива. Я спать». И ещё у Нади был сын Андрейка, она родила его в двадцать лет и очень любила. Когда ей становилось невмоготу в доме мужа, она забирала Андрейку и переезжала к своим родителям. На памяти Антонова, а они знакомы три года, таких переездов было четыре.

Когда в субботу Надя пришла по звонку Антонова в его холостяцкую квартиру на окраине старой Москвы, он, как всегда, мгновенно раздел её, и они обменивались новостями и пили коньяк уже в постели. Антонов привык, что такой натиск безумно нравится женщинам, и исполнял свой приём виртуозно.

— Слушай, Антонов, ты все-таки очень домашний, очень уютный человек, — говорила Надя, целуя его в предплечье, — окрутит тебя какая-нибудь, нарвёшься… Нет, ты жуткий тип! — Она засмеялась, блестя чёрными влажными глазами. — Двух слов не дал сказать — сразу в постель!

— Говори, кто тебе не даёт. Ещё выпьем? — Он налил коньяк в тонкие стаканы. — Жаль, закусить нечем…

— У меня в сумке яблоко, достань.