Мир тесен

… Григорий Васильевич, как всегда, задерживался, принимая больных, до позднего вечера. Он никогда не укладывался в служебные часы, потому что желающих попасть к нему на приём было слишком много. А ему казалось, что он задерживается потому, что стар и медлителен. Каждого больного он осматривал неторопливо и тщательно, подолгу расспрашивал, стараясь доискаться до истинной причины заболевания. Опыт у него был огромный, а время не сделало его равнодушным к чужим страданиям. Помочь человеку преодолеть недуг — давно стало для него смыслом жизни. Выписать бюллетень и отмахнуться от больного он не мог, считал это обманом, а всякий обман был чужд его натуре. Он не был магом-исцелителем, но он был глубоко порядочным человеком, а отсюда выходили все его поступки. Делать кое-как, создавать видимость труда он не умел и презирал это умение в других. Каждому он старался помочь в полную силу своих возможностей медика, с душой, и поэтому многим помогал. Не помогал лишь тем, кому уже нельзя было помочь, но и для обреченных у него находилось столько внимания и доброты, что они благословляли доктора и безгранично верили ему. Чтобы попасть к нему на приём, люди занимали очередь за несколько дней вперёд, будто бы в поликлинике не было других врачей. Все это не могло не породить среди его коллег неприязни к нему, насмешек над его забывчивостью, странными выходками, задумчивостью, рассеянностью. Врачи любили посудачить на его счёт, подсматривали за ним и хихикали, когда старик отдыхал на балконе, задумчивый, грустный, отрешённый от мира.

— И чего не идет на пенсию, давно ведь пора, только больных смущает, — говорили коллеги. Они обвиняли его в бестактности и даже в желании выслуживаться, но когда, случалось, болели сами, шли за советом и помощью только к нему.

Старый доктор всего этого не замечал, никогда над этим не задумывался. Ему казалось предельно простым — если просят, значит, нужно помочь.

Он был обыкновенный участковый врач без титулов, без званий, но его знал почти весь город. Благодаря этой популярности он и встретился с Дарочкой.

Как-то Григорий Васильевич услыхал у дверей своего кабинета шумный спор, в котором часто упоминалось его имя. Маленький, сгорбленный, в толстых синих очках, он вышел в коридор.

— Что вы так шумите, Верочка? — обратился он к регистраторше.

— Да вот, Григорий Васильевич, дама просит, чтобы я её к вам записала, а живет она в Исполкомовском переулке — это же центр города, мы же их не обслуживаем.

— Но я очень, я чрезвычайно прошу сделать мне исключение, — говорила худая высокая старуха в старомодной чёрной шляпке с вуалью. — Я была у вас дома, доктор, супруга сказала, что вы дома не принимаете, не позволяют квартирные условия. Я чрезвычайно прошу, будьте великодушны!

— Хорошо, хорошо, не волнуйтесь, я с удовольствием вас приму, — успокоил её Григорий Васильевич.

— Только вам нужно будет дождаться очереди, тут уж я бессилен. Будьте добры, посидите здесь.

— Григорий Васильевич, я же не могу записать гражданку, — возмутилась Верочка-регистраторша.

— А вы и не записывайте, я так приму… Вы присаживайтесь, присаживайтесь, пожалуйста.

— Тоже мне блаженный: скоро весь город к нам перетянет, своих будто мало, — ворчала Верочка, когда старый доктор закрыл за собой дверь.

Дама в чёрной шляпке терпеливо дождалась своей очереди.

Григорий Васильевич сам выглянул из кабинета и пригласил её зайти.

— Скажите, доктор, вы никогда не жили здесь раньше? — едва войдя в кабинет, спросила старуха. — Вы не Гриша, Гриша Марков?

— Да, я Гриша, — растерялся Григорий Васильевич, стараясь получше рассмотреть пациентку. — Да, я Гриша, Гриша Марков, а с кем имею честь говорить?

— Я Ганечка, — сказала старуха, — Ганечка Полторацкая, помните? Дарочкина соученица и подруга…

Забыв попросить у дамы разрешения, Григорий Васильевич сел — подвели ноги.

— Ганечка Полторацкая, да-да. Помню. Очень хорошо вас помню. В вас был влюблён Митя и сёстры изводили его…

— Ну, уж и влюблён… — смутилась старуха. — Просто я ему нравилась. Ах, у него такая ужасная судьба, кто бы мог подумать! — Ганечка заломила сухие пальцы. — Ах, у них у всех трагическая судьба, чрезвычайно!

А Григорию Васильевичу вдруг почудились в старческом лице черты той, другой Ганечки, юной и хрупкой, которую все в семье Маловых называли «небесным созданием».

Расспрашивать её Григорий Васильевич боялся, она сама рассказала.

— Дарочка живет здесь. Вы её не видели? Да, узнать её трудно, так она изменилась…

— Вы дадите мне её адрес, — потупившись, глухо сказал Григорий Васильевич.

— Да, конечно. Хотя я сама уже и не помню, когда у неё была. Правда как-то на базаре в очереди за мясом вместе стояли, вас вспоминали… Живет она на Елизаветинской улице, простите, Розы Люксембург, дом восемьдесят восемь.

X