Мир тесен

Коля Шамрай пишет письма откуда-то с Ханко. Сегодня опять пришло письмо. Опять пишет, что с первого взгляда влюбился в меня. Я не верю в любовь с первого взгляда. Это несерьезно. Коля мне нравится, он веселый, красивый… Но разве дело в красоте? Должно быть родство душ! Вот тогда любовь. Я так считаю. Сашка Гликман некрасив. У него уши, но с ним у меня гораздо больше общего. Конечно, мы спорим, о многом судим по-разному, но зато мне интересно. На днях занимались в Эрмитаже, доцент Шульц показывал нам Праксителя и других греков. Мы с Сашкой заспорили и при переходе из зала в зал отстали от группы. Вдруг Сашка остановился и говорит: «Марина, ты самая красивая девочка в группе». Я засмеялась, говорю: «Не выдумывай, Саша. Ты же будущий искусствовед и должен понимать, где красота. Самая красивая — Ксана Охоржина». — «Нет, ты!» Он же вечно должен спорить. Но мне было приятно. Он предложил встречаться. Но я указала, что мы и так каждый день встречаемся, и побежала догонять группу. А он догнал и говорит: «Я хочу встречаться с тобой не как с групкомсоргом, а как с женщиной». Нахал какой! Я страшно покраснела, даже стало жарко, и говорю: «У тебя одни глупости в голове».

18 декабря 1940 г.

Скоро сессия. Готовимся к зачету по «Введению». Гущин нам раздал репродукции разных произведений живописи и скульптуры и предложил написать контрольную работу-исследование. Мне попался средневековый немецкий многофигурный барельеф на тему Страшного суда. Я очень хотела показать Гущину остроту своего зрения и понаписала… Он на каждой работе сделал резюме. Мне написал: «Есть эстетическое чутье. Излишне прямолинейна классификация грешников. Отмечаю чувство стиля». Я и обрадовалась (чутье и стиль!), и огорчилась (прямолинейность). Гущин особенно выделил Сашину работу: «Глаз искусствоведа». Ну, Сашка бесспорно прирожденный искусствовед. Боюсь экзамена по истории Древней Греции и Рима. Профессор Боргман ужасно строг. Он, со своим стоячим тугим воротничком и черным галстуком, будто из XIX века. Позавчера он, расхаживая, по своему обыкновению, рассказывал о том, как Цезарь принял решение идти на Рим и брать власть. Боргман, всегда бесстрастный и чопорный, вдруг взволновался и выкрикнул, хлопая при каждом слове в ладоши: «Alea jacta est!», то есть «Жребий брошен!», и двинул легионы через Рубикон…». На нас, аудиторию, Боргман внимания не обращает. Читает как бы для собственного удовольствия. Только один раз он остановился возле Надьки и Соньки Бескровных, которые, как всегда, трещали между собой, и сурово отчеканил: «Соблаговолите прекратить!» Но самое страшное — это его фамилия наоборот: «Нам гроб»!

3 февраля 1941 г.

Подходят к концу каникулы. Я почти безвылазно дома, в Ор-ме. Много читаю. Прочла «Сагу о Форсайтах», «Вступление» Ю. Германа, читаю А. Алтаева «Под знаменем башмака». Разбрасываюсь. Нет у меня целевой линии. Как у Сашки, который точно знает, чего хочет, и идет прямо к цели: к специализации по русскому искусству начала XX века. Он сессию сдал на сплошные «отлично» и уехал к себе на Северный Кавказ, в Грозный. А вчера пришло от него письмо из Москвы. Не усидел дома, помчался в столицу, в Третьяковку. Со своим студбилетом ВАХ проник в запасники, чтобы посмотреть Петрова-Водкина, «мирискусников». Восторгается Рерихом. Спрашивает, что я читаю, советует, вернее требует, чтоб я прочла Вазари. Мы с Надей Бескровной и Кимом Пустовойтовым (он скоро уйдет в армию, а пока ухлестывает за Надькой) на днях были в Русском музее. Я впервые обратила внимание на русский XVIII век — на Рокотова, Левицкого, Лампи. У меня накопились вопросы к Сашке. Скорей бы начался II-й семестр! Ужасно хочется снова в холодные сводчатые коридоры Академии. Какой-то остряк придумал: «ВАХ — вечно адский холод». Очень точно. Сашка говорит: «Теперь понятно, почему у академических натурщиц на картинах всегда фиолетовые зады».

29 апреля 1941 г.

Уже была совсем весна, а сегодня опять похолодало. Всегда холодает перед тем, как пойдет по Неве ладожский лед. А мое новое пальто с меховым воротником (из старого маминого) все еще не готово. Придется идти на демонстрацию в старом. Много забот с первомайскими праздниками: торжественный вечер, демонстрация, стенгазета. Если б не Сашка, я не управилась бы. Вчера он засиделся у меня (мое общежитие на 4-й линии, а Сашкино — на другой стороне Невы, на наб. Кр. Флота), ушел поздно, а мост лейтенанта Шмидта был разведен, и Сашка полночи слонялся по Васильевскому острову. Сегодня рассказал об этом, и я ужаснулась: ночи холодные, а у него пальто — одно название что пальто. А он говорит: «Зато я проникся духом достоевского Петербурга. Знаешь, кого я встретил? Свидригайлова со Ставрогиным». С Сашкой не соскучишься! Ужасно жалко, что новое пальто не готово…

22 июня 1941 г.