Мир тесен

Дарно не раскрывала дневник. Нет сил писать. Нет сил жить. Что-то оборвалось во мне после Сашиной гибели. Надеваю противогаз, натягиваю на рукав красную повязку «ОСП» (охрана соц. порядка), хожу на дежурства. Но, если б не мама, я бы просто умерла. «Риночка, у тебя каменное лицо!» И я притворяюсь живой, чтобы не пугать маму. Поражаюсь, откуда она берет силы. Умудряется даже делать в клубе доклады о памятниках культуры в О-ме. Дважды красноармейцы привозили нам дрова. Это спасение! Неск. раз мама приносила то полбуханки хлеба, то банку рыбных консервов. А дней пять назад заявился морской старшина с посылкой и письмом от отца. Давно забытое лакомство: кубик масла! Я смотрела на него, как на желтое чудо. Так бы и набросилась, сожрала бы. Чавкая, захлебываясь. Но мы же люди. Мы люди! Отец воевал где-то, пока не замерз залив. Теперь в Л-де. В сущности, ничего не надо, кроме хлеба и охапки дров. Но с маслом лучше. Я хочу в Л-д.

4 марта 1942 г.

Вся штука жизни в том, чтобы держаться вертикально. Мама наконец добилась ответа на нескончаемые запросы: из л-градского музейного управления, или как там его, сообщили, что ценности Кит. дворца, вывезенные в Петергоф, ныне находятся на хранении в Исаакиевском соборе. Слава богу, успели перевезти из Петергофа в Л-д! Невозможно себе представить немецких солдат в Большом Петергофском дворце. Написала отцу письмо — прошусь в Л-д.

27 апреля 1942 г.

Опять начались артобстрелы, налеты. Говорят, в Ленинграде бомбили корабли на Неве. С конца марта мы, местная девчачья дружина, воевали со снегом. Каждый день. Три недели. По вечерам валилась мертвая. А теперь весна. Воздушные тревоги почти ежедневно. В Л-д хочу! Хоть разочек пробежать по холодным коридорам Академии художеств. Милый мой Сашка, думала, не смогу жить без тебя. А вот — живу.

1 июня 1942 г.

Уезжаю! Отец написал, что в Л-де формируется какая-то часть, к службе привлекаются по комсомольскому набору девушки-добровольцы — согласна ли я? Да, да! Согласна! Что-то делать нужное, важное! Отец велел ждать, он пришлет за мной человека. И вот сегодня утром постучался моряк-лейтенант, красивый сам собою. У него пропуск для меня. Сегодня он мотается тут по делам, завтра с первым паромом мы отправляемся в Кронштадт. Мне бы обрадоваться, а у меня сердце упало: как маму оставлю?! Но мама сказала: «Я тебя понимаю, Риночка. Было бы непростительно с моей стороны и эгоистично держать тебя тут…» Мамочка! Кляну себя за то, что раздражалась, бывало, из-за твоей старомодной лексики. Обожаю тебя! Я увязалась за мамой в парк, чтоб пройтись в последний раз. Это не просто. В парке траншеи, землянки, часовые. Но маму всюду пропускают. Только к павильону Катальной горки нас не пустили. Там наблюдательный пост, что ли. Тут ведь недалеко до Мартышкино, а там и линия фронта. Кит. дворец обшарпан, побит осколками. Печальный вид заброшенности. Мама тревожится, что от сырости сильно пострадали его уникальные паркеты. А парк почти по-прежнему прекрасен. До свиданья, Ораниенбаум! Мамочка, прости меня!

7 июня 1942 г.