Мир тесен

Варганов (не Арамис ли?), маленький насмешливый бакинец, что-то говорит, резко жестикулирует — наверно, показывает руками маневрирование катеров в атаке. У него заросший, в черных завитках, затылок. Очень смахивает на морского бродягу из романов Жаколио. Я бы не удивился, увидев у него в ухе серьгу, а за широким поясом — пару старинных пистолетов.

Лейтенант Крикунов (возможно, Атос) высок и строен, с приятным юношеским лицом и вьющимися ореховыми волосами. Мы с ним как-то разговорились, оказались почти земляками: Лев Никитич Крикунов родом из Петергофа. Его мать преподавала там в школе ботанику. А он с детства увлекался театром, и что-то в нем такое есть. Видел я однажды, как он изображал курсанта Варганова, опаздывающего в училище из увольнения: помчался неровными скачками, выпучив глаза и зажав под мышкой воображаемый палаш. Крикунов в Баку приехал из Питера с эвакуированным училищем имени Фрунзе, в августе 42-го был брошен с курсантской ротой на один из перевалов Большого Кавказа, уцелел, вернулся в училище на Зых (поселок близ Баку), недавно закончил и с лучшим другом лейтенантом Варгановым прибыл на Балтику. Повезло Крикунову: в первой же атаке потопил два корабля. Он прохаживается по бережку, слушает нервного Варганова, но, сдается мне, в сочувственной улыбке Крикунова тоже есть ма-ахонькая змеиная составляющая.

Третий мушкетер (Портос?), наш лейтенант Вьюгин, вышагивает солидно, сапоги его начищены, вид невозмутимый. Ничто в нем не выдает человека, промазавшего при стрельбе. Борис Вьюгин постарше обоих друзей — ему двадцать шестой год. Он был катерным боцманом, участвовал в лихих атаках осиповского отряда в 41-м — в Ирбенском проливе, в бухте Лыу. В конце 42-го отличившийся в боях главстаршина Вьюгин был послан на курсы по подготовке командиров катеров в Ленинград. Курсы помещались в здании училища Фрунзе, курсанты коего в то время обживали прикаспийский поселок Зых и охмуряли бакинских девушек. Летом 43-го младший лейтенант Вьюгин вернулся на БТК, некоторое время усердно практиковался в кабинете торпедной стрельбы, получил катер ТКА-93 и успел в конце той кампании потопить в Нарвском заливе немецкий тральщик-семисоттонник М-1. В нынешнюю кампанию он вступил уже лейтенантом. На его кителе спорили своим блеском с хорошо надраенными пуговицами ордена Красной Звезды и Отечественной войны I степени, медали «За отвагу» и «За оборону Ленинграда». Вот он набил табаком трубку и закурил. Мне кажется, он подражает манере комдива: трубку держит на отлете, приминая большим пальцем горящий табак.

Из лесочка, грузно покачиваясь на ухабах грунтовой дороги, выезжает машина-торпедовоз. Три мушкетера поспешают на пирс. Начинается погрузка торпед, подаваемых на катера автокраном.

Но в ужин узнаем: ночного выхода сегодня не будет. Значит? Значит, гвардейский дивизион, оставив на пирсе вахту, в полном составе почтит своим посещением базовый клуб. Куда ж еще деваться?

Тем более, что дождь перестал. На западе, как в театре, приподнялся серый занавес неба, за соснами и валунами нашего островка зажглась широкая полоса огненного цвета.

Только мы, экипаж ТКА-93, трогаемся лесной дорожкой в путь (Костя Рябоконь впереди всех, нетерпеливым скоком иноходца), — только пускаемся, значит, к очагу культуры, как меня окликает замполит Бухтояров.

— Как, — спрашивает, — чувствует себя исторический факультет?

— Нормально, — отвечаю. — Только я уже забыл, что учился на историческом.

Он усмехается этак, не вполне одобрительно, что ли. Щупленький, тонконогий, он неторопливо идет той же дорогой в базовый, и мне волей-неволей приходится тащиться рядом с ним. Раскрываю рот, чтоб спросить разрешения идти догонять своих ребят (мне, по правде, не терпится взглянуть на рябоконевскую избранницу, о которой на дивизионе ходят различные слухи), но тут Бухтояров опять подает голос.

— А мне, — говорит, — интересно, кто у вас читал? Из профессуры?

— Ну кто, — говорю, — Струве читал, Равдоникас, Мавродин.

— Замечательные силы, — кивает замполит. — А Тарле?

— Тарле на первом курсе не читал. Но мы бегали слушать его лекции. — И, предупреждая очередной вопрос, уточняю: — По истории русской дипломатии девятнадцатого века.

Он смотрит на меня узкопосаженными глазами и с чувством говорит:

— По-хорошему тебе завидую, Земсков, что ты слушал самого Тарле.

Я томлюсь. Ужасно хочется посмотреть на эту девицу…

— Вот что, Земсков, — вдруг переключает он разговор. — Хочу поручить, чтобы ты поработал с краснофлотцем Дедковым.

— В каком смысле, товарищ капитан-лейтенант? Дедков же моторист, а я…

— Не в смысле специальности. В политическом отношении помоги ему. Парень из оккупированной местности. Два года был оторван. Вообще-то кадровики допустили ошибку: нельзя таких, как Дедков, направлять на ударные соединения.

— Дедков же не виноват, — говорю, — что попал в оккупацию.

— Не в том дело, — морщится Бухтояров. — При чем тут «виноват, не виноват»? Он два года подвергался вражеской пропаганде.