Мир тесен

Что-то бормотал Вьюгин, я приложился одеревеневшим ухом к его губам, в уголках которых вскипала розовая пена. А, черт, мог бы и сам догадаться: у него ведь тоже пакет в кармане… да и просто тельник рвануть понизу…

Пока я возился с перевязкой, бой еще дальше отодвинулся, пушки глухо ворчали где-то справа. Спасительный дым таял медленно-медленно во влажном воздухе ночи.

Ноги жгло, будто я их сунул в костер. Наконец разглядел: сапоги слабо дымились и как-то пожухли, брюки на коленях мокрые, бушлат тоже дымится, висит лохмотьями. Кислота! Только теперь дошло: радиорубку залило кислотой из разбитой снарядом дымаппаратуры. Как я не задохнулся? Обожженные ноги сами вынесли наверх…

Цепляясь за ограждение рубки, поднимаюсь на ноги. Вижу: боцман поливает из шланга верхнюю палубу, пустые желоба. Кинул взгляд на меня:

— Живой, Земсков? Давай в моторный отсек, подмени Дедкова на помпе!

Киваю. Но шагнуть не могу, не идут ноги.

Боцман будто перерезан пополам полосой дыма.

— Где командир? — Он надвигается, из-за пулеметной турели заглядывает в рубку. — Борис! — Бросив шланг, боцман отпихивает меня плечом и наклоняется над Вьюгиным: — Ты чего, Борис? — Трогает пальцами повязку на груди командира. — Поранило тебя?

Я не слышу, что отвечает Вьюгин. Только вижу, как шевельнулись его губы. Много крови потерял командир.

Не могу стоять. Ноги… Опускаюсь возле люка радиорубки, пытаюсь разглядеть, что там делается. Дыму там полно. Кислотой резко пахнет.

— Ты что, оглох? — трясет меня боцман за плечо. — Что с ногами?

Отвечаю: обожгло кислотой.

Боцман кричит в ухо:

— Обожди немного! Пожар мы сбили, теперь корма тонет! Обожди, воду откачаем, я тобой займусь!

В тишине слышу влажные всхлипы ручных насосов-альвееров. Озираюсь: почему тишина?! Бой переместился к северу? Или кончился вовсе? Где Варганов? Где другие катера отряда?

Дым понемногу рассеивается, проступает бледное ночное небо с редкими звездами. Небо полно печали, думаю я совершенно некстати.

Страшно взглянуть влево, но все же смотрю — и опять встречаюсь с пустым взглядом Рябоконя. Невозможно поверить, что Костя умер…

Я очнулся от боли. Кто-то дотронулся до моего разбитого лба. Боцман говорит:

— Потерпи. Надо промыть.

От жгучего прикосновения тряпки, смоченной спиртом, опять едва не теряю сознание.

— Попробуй, а? — слышу над ухом. — Может, рация цела? Отработать надо в базу…

Я смотрю в люк радиорубки. Она же залита кислотой!

— Долго не продержимся, — хрипит боцман. — Силы теряем… потонем…

«Может, сверху?» — думаю я.

— Вы мне ноги держите, — бормочу.

Свешиваюсь вниз головой в люк радиорубки. Нащупываю переключатели. Глазок уставился на меня зеленым оком. В слабом зеленоватом свете нашариваю наушники, надеваю на голову. А голова будто раскалывается. Ну, нечем, нечем дышать…

Дергаюсь, пытаясь вылезти. Боцман помогает. Сижу, хватая ртом дымный, светлеющий воздух. Смотри-ка, уже утро… Не то дымом, не то туманом затянут слабо колышущийся залив. Всхлипы альвееров становятся реже. Они похожи на плач.

Отдышавшись немного, опять, с помощью боцмана, свешиваюсь в люк. Передатчик включен. Слышу слабое жужжание умформера. Нашариваю ключ, выстукиваю позывные базы…

Нет отдачи в эфир. Черт, все впустую…

Снова сижу, хватая воздух, с закрытыми глазами.

— Что? — спрашивает боцман. — Не работает?

— Сигналы замыкает на корпус, — отвечаю через силу. — Вода…

А сам думаю: здорово нам влепили… катер полузатоплен…

— Боря, — говорит боцман, — надо что-то сделать. Только на тебя надежда.

Снова вишу. Из ящичка достаю отвертку. Если бы удалось снять панель и изменить антенный ввод…

Кажется, опять я терял сознание. Но боцман не дал мне ни отчаяться, ни умереть. Зависнув вниз головой, я копался в аппаратуре. И наконец сигналы пошли в эфир. Я повторял раз за разом позывные базы — и вдруг услышал ответ!

— Есть связь! — захрипел я. — Давайте текст!

И с боцманского голоса отработал ключом, открытым текстом: «Не имею хода. Место к северу от острова Нерва. Прошу помощи».

Боцман вытянул меня из люка. Полумертвый, я услышал в наушниках писк знакомого сигнала. База дала квитанцию — знак, что моя радиограмма принята.

Сквозь забытье я слышал, как распоряжался боцман: «Передохни, Дедков, дай я… Володя, заделку опять вытолкнуло, подопри распоркой…»

Потом в мои измученные уши ворвался вой самолета. Я хотел вскочить: воздушный налет! Но увидел, как боцман, сорвав с головы каску, размахивал ею. А самолет, пронесшись над нами, качнул крыльями…

* * *

Ожоги оказались сильные. Колени, прожженные кислотой, можно сказать, до кости, были как два костра, полыхавших не переставая. Хоть криком кричи. Да я, кажется, и кричал, — плохо помню первые несколько дней и ночей в Кронштадтском морском госпитале. Делали болеутоляющие уколы. Я проваливался в забытье — в желтую муть, в клубящиеся дымы — и вдруг очухивался от боли. А однажды — от пронзительной мысли: прохлопал условный сигнал, три восьмерки…