Мир тесен

Она не ответила. Что-то изменилось в ней. Похудела, кажется. Зеленые глаза смотрели незнакомо, печально. Только русая челочка была прежняя.

— А я про тебя знаю, — объявила она. — Мама видела в госпитале. Тебе ноги пожгло в бою. Худой ты какой, Боря, — добавила, помолчав. — Что, мало кушаешь?

— Нет, кушаю много. И аппетит хороший.

Она улыбнулась слабой улыбкой, глаза увела в сторону, словно вспоминая что-то.

Жарко было. Я снял бескозырку с потемневшими золотыми буквами «Торпедные катера КБФ». Вытер платком потный лоб.

— А это что? — Она быстрым движением коснулась шрама на моем лбу.

— Так, — сказал я. — Неудачно клюнул носом.

— Ты знаешь, что со мной было?

Я знал только одно: Катя предпочла мне другого. Этого знания было вполне достаточно. Какое мне дело до нее… до них… Новая кожа хоть трудно, но нарастала взамен старой…

— Я сделала аборт.

Если бы по мне выпалили из пушки, и то я содрогнулся бы меньше, чем от этих трех слов, произнесенных очень спокойно, словно речь шла о сделанном маникюре. Я стоял, хлопая глаза* ми. А что тут скажешь?

Катя схватила меня за руку:

— Пойдем. Пройдемся.

Мы пошли по садику. Гомонили в листве воробьи, непонятно откуда взявшиеся после блокады. За стеной торчали надстройки кораблей, стоявших в доке Петра, и доносился оттуда стрекот пневматических молотков. Мы обогнули беседку, незнамо с какого века заваленную старой рухлядью, и тут Катя остановилась. Я посмотрел на нее — непролившиеся слезы стояли у нее в глазах.

— Боря, я тебе могу сказать… только тебе… Я ужасно ошиблась, Боря, ужасно!

А, ошиблась! Так тебе и надо, предательница, подумал я злорадно — и устыдился этой мысли. Ну, ошиблась девочка — я же не судья… Мне было жаль ее…

— Я ведь не хотела так… не гулящая же я какая-нибудь… Он обещал, что мы поженимся, ну, я согласилась…

— Катя, хватит! — взмолился я. — Режешь по живому…

Тут и слезы пролились. Всхлипывая, она пролепетала:

— Боречка, если б ты знал… сколько я о тебе думала…

— Ну, прошу тебя, не надо!

Я повернулся уходить. Душу жгли ее слова, ее плач.

— Нет, погоди! — вскричала она, опять схватив меня за руку. — Погоди, Боря! Я не все еще сказала. — В ее глазках теперь почудилось отчаяние загнанного зверька. — Он знаешь, что про тебя говорил? Он тебя ненавидит, Боря!

— Знаю.

— Ничего ты не знаешь! Ты же как ребенок… наивный… На тебя льют целый ушат, а ты не замечаешь… шуточки все тебе… блаженный прямо…

— Какой ушат? — хмуро спросил я.

Катя молчала, утирала платочком глаза.

— Ну, какой ушат он вылил? — повторил я.

— Ну и скажу! — вздернула она голову так, что челочка тряханулась. — Боря, он на тебя написал, что ты вредные разговоры вел в команде. Будто люди тонули, а им не послали помощь. Вот! Он сам говорил: я этому студентишке покажу, век будет помнить.

— Кому написал?

— «Кому, кому»! — сердито сказала Катя. — Я что, помнить должна? Начальству написал. А ты ходишь улыбаешься…

— Не хожу, — отрубил я. — И не улыбаюсь. Ладно, Катя. Пошел я. Прощай.

* * *

Но все более замедлял шаг, приближаясь к подъезду редакции. Горечь и ярость, горечь и ярость душили меня. И я круто повернул вправо, быстро пошел в обход флигеля, где помещалась офицерская столовая, вдоль стены дока, потом налево и выскочил со стороны аккумуляторного сарая во двор СНиСа.

Я еще не знал, что скажу Саломыкову. Не знал, найду ли его. Знал только, что он спасся, когда команда погибла…

Да, я же не успел рассказать вам. Ну, коротко. Июльским утром «Киллектор» работал в семи-восьми километрах к северу от Шепелевского маяка. На борту этого портового судна, имеющего кран на носу, была подводно-кабельная команда во главе со старшим техником-лейтенантом Малыхиным. Готовились спустить под воду шумопеленгаторную станцию — базу приемников, способных уловить и дать пеленг на шум винтов любого корабля, приближающегося к главному фарватеру, к Кронштадту. Погода была тихая, солнечная, ничто не предвещало беду. Уже остропили станцию, уже затарахтел мотор крана и напряглись стропы, приподняв над палубой двухтонный груз, как вдруг мощно прогрохотало, сверкнуло — и разнесло «Киллектор» на куски. В следующую минуту на воде, поглотившей обломки и три десятка человеческих жизней, качались всего трое уцелевших. Погиб Малыхин, погиб мичман Жолобов, погибли почти вся подводно-кабельная команда и экипаж судна. Одним из уцелевших был Саломыков, оглушенный, но вцепившийся в обломок мачты.

Что это было? Плавучая мина? Вначале так и подумали, но потом явилась мысль о подводной лодке. Правда, спасшиеся не видели следа торпеды. Ведь обычно видна дорожка, бегущая к судну, — пузырьки газа от работающего двигателя торпеды. А тут — совершенно гладкое море. Подозрение усилилось, когда в Выборгском заливе подорвались два малых охотника — и опять никаких следов от торпед. В районе определенно действовала подлодка противника. Все это я узнал от Радченко, да и у нас на бригаде говорили о таинственной лодке, не жалевшей своих странных торпед даже на такие малые цели, как катера и портовое судно.