Мир тесен

Он нырнул в моторный отсек, оттуда послышались возбужденные голоса. Дедкову, исполнявшему обязанности командира отделения мотористов, нелегко было утвердить себя в этой роли. Крутой ветер торпедных атак еще не совсем выветрил из него неуверенность и испуг забитого хлопчика. И нагловатый юнга эту неуверенность, конечно, учуял. Меж ними то и дело возникали, скажем так, недоразумения. Дурандин уже грозился отправить Гарбуза на «губу» — только где же сыщешь ее в десантных операциях, в наступлении, в бурных наших рывках на запад?

За волноломом кипел залив, вскидывались рваные серебряные гребни. На продутом ветрами палдисском причале мы ждали нового рывка.

Прогуливались по стенке старшие лейтенанты Вьюгин и Крикунов. Встретились два (теперь уже два, а не три) мушкетера. Господа мушкетеры, где ваши смертоносные шпаги? Где кресты на плащах? Широкополые шляпы с перьями?..

Оба в канадках, сапогах, командирских шлемах. У Крикунова юношеское лицо обросло русой бородкой. Наш-то командир звена, как всегда, гладко выбрит. Бездомовье наступления ему не помеха. Увидели меня, сидящего на ограждении рубки. Крикунов кивнул с улыбкой:

— Живой, Земсков? Ты бы дал, радист, музыку на причал.

И я кручу верньер приемника, ищу музыку в тесном многоголосье военного эфира. «На Сандомирском плацдарме к югу от Варшавы продолжались тяжелые бои…» Немецкие напористые голоса, повторяющееся слово «Остпройссен», означающее «Восточная Пруссия»… Марши, марши… Что-то о неудавшемся Варшавском восстании… Привычное бормотанье финской станции (чего они теперь, когда Финляндия вышла из войны и подписано перемирие, бормочут?)… А, вот подходящее — милый женский голос: «Все стало вокруг голубым и зеленым…» Светка любит эту песню! Напевала мне недавно…

Быстро разматываю провод, выношу динамик наверх, даю на полную громкость.

«И жизнь потекла по весенним законам, теперь от любви не уйти никуда. Ни-ку-да…»

Странно, какую власть имеет над душами хорошая песня. Со всего причала стягиваются сюда, к песне, катерники.

«Любовь от себя никого не отпустит. Над каждым окошком поют соловьи-и…»

Гляди-ка, двое матросов закружились, а вон еще! Обросшие, пропахшие бензином и махрой, в кирзовых сапожищах — вальсируют! Ах вы, дружки мои… моряки москитного флота… Как же вы… как же мы изголодались по жизни простой, не походной, чтоб крыша над головой, а не тучи, набухшие дождями, чтоб танцплощадка по выходным…

«Любовь никогда не бывает без грусти, но это приятней, чем грусть без любви-и…»

Кружится в танце, в самодельном вальсе палдисский причал. И уже кончилась песня, другая пошла — «Мы летим, ковыляя во мгле», — песня про союзные бомбардировщики, она совсем не в ритме вальса — но причал продолжает кружиться. «Бак пробит, хвост горит, но машина летит…» Кружатся, кружатся, шаркая сапогами, небритые пары, «…на честном слове и на одном крыле…»

Растанцевались. Не остановишь. Крытые «студебеккеры», рыча, въезжают на причал, из-под мокрых брезентов соскакивают пехотинцы в касках, обвешанные оружием, — смотрят с удивлением на несущихся в танце матросов. А тем всё — трын-трава, была бы музыка. Вроде и дела им нет до того, что прибывают десантники и, значит, скоро — новый рывок. Гляди-ка, с ходу втянули в танцевальную карусель девушку-санинструктора, и та понеслась, хохоча, с сумкой своей на боку, а на сумке красный крест в белом кругу.

А старший лейтенант Вьюгин вдруг обнял одного из прибывших десантников. Целуются, что ли. Вьюгин хлопает пехотинца по спине. Тут и боцман наш подоспел, тоже обнимает его, колотит по плащ-палатке, видавшей виды. Да кто же это?

Ушкало — вот кто!

Служили когда-то, до войны еще, три катерных боцмана — Вьюгин, Ушкало и Немировский, не разлей вода, три тельника, шесть клёшей, пой песню, пой, — и вот война, разметавшая их, снова свела осенним днем на случайном причале…

Да нет, не случайность. Кому ж еще, как не Вьюгину с Немировским, принять на борт Василия Ушкало с его ротой морской пехоты? Кому ж еще, как не Василию Ушкало, великому десантнику, высаживаться и с боем отнимать у противника острова?

Великий десантник наконец замечает и мою ухмыляющуюся физиономию.

— Вот ты где, Борис? — Он принимает меня в железные объятия. — А я про тебя в «КБФ» читал. Как ты воюешь. Молодец!

Знаете, у меня дух перехватило. Никакие похвалы, хоть бы и в газете, не дороги мне так, как одобрительное слово из твердых уст бывшего командира Молнии. Гангут, я думаю, спаял нас навеки… ну, на сколько кому отпущено…

— Василий Трофимыч, — говорю, — новость хотите? Безверхов жив. Бежал из плена.

— Андрей жив? — Ушкало смотрит с пристальным прищуром, и я невольно робею. А за обветренными медными его скулами, замечаю, пошла в висках седина. — Откуда известно? — спрашивает отрывисто.

Рассказываю все, что знаю от Виктора Плоского.

— Ясно, — говорит он. — А Литвак?

— О Литваке ничего не известно.