Мир тесен

— …был свидетелем, — грозно повторил боцман, — и я вам не советую, дорогой товарищ, форменно рассматривать женитьбу бойца Краснознаменного флота как вопрос.

— Я не нуждаюсь в ваших советах! Что вы мне флот тычете под нос? Орденами давите! Мы тоже не за плетнем отсиживались! Я на Вороньей горе был! Списан по ранению. Черничкина вон, — кивнул Коротаев на невзрачную женщину за столом, — зажигалки тушила на крышах!

Знаете, я даже зауважал его за то, что он совсем не боялся нашего боцмана. А боцман свел свои устрашающие черные брови в сплошную полосу и рявкнул:

— А если ты фронтовик, так не давить надо другого фронтовика, а конпенсировать! Где у тебя братское плечо? Ну, короче! Семья Земсковых правильная, и мы в обиду ее не дадим! Все!

«Семья Земсковых»… Это звучало здорово. У меня, осиротевшего, задубевшего на свирепых балтийских ветрах, обожженного, битого и промерзшего, — у меня появилась семья! Я торопился домой, и моя жена усаживала меня за стол и начинала кормить, а я ел с огромным аппетитом домашнюю еду, мало похожую на казенное варево, и отпускал шуточки, и моя жена похохатывала, поводя плечами и запрокидывая голову, и вот так бы нам и скоротать весь отпущенный срок вдвоем, неразлучно, — честное слово, братцы, больше ничего не надо…

Но прошли-пролетели три медовых дня. Последний был ужасно суматошный, потому что Светка в этот день сдавала биологию. Я поджидал ее в коридоре среди взволнованных девчонок и нескольких парней с темными полосами на гимнастерках на месте споротых погон. Светка выскочила из-за строгой двери, крикнула, сияя:

— Хорошо! Легкие попались вопросы!

Я предложил своей жене отметить это дело — у меня было в заначке полфляги бензоконьяка. Но моя жена объявила, что я «пьянчуга» и у меня на уме только «спиртяга», в то время как я должен срочно ехать к зубному врачу.

Надо сказать, Светка потребовала у меня отчета об «увечьях» — о шраме на лбу, о следе от удара саломыковской бляхи на скуле, но я не стал вдаваться в подробности. Преодолевая мое сопротивление, она потащила меня к зубному врачу, пожилой женщине с холодными руками, и я был вынужден корчиться в кресле, когда беспощадный бор вгрызался в зуб, испорченный цингой. Сквозь отвратительное его жужжание я вдруг услышал голос диктора из тарелки репродуктора: «В результате победоносного восстания Париж почти полностью освобожден… в город входит французская танковая часть…»

— В чем дело? — сурово спросила врачиха, прекратив сверлить. — Что за прыжки в кресле?

— Париж! — невнятно простонал я ртом, полным боли. — Париж освобо…

— Раскрой рот! И сиди смирно!

Вот так всегда пресекают лучшие движения моей души… Сиди смирно!.. Я высказал Светке эту мысль, выйдя из зубного кабинета и надевая бушлат, пахнущий осенними дождями.

— Бедненький, — сказала она.

Три или четыре дырки врачиха успела мне запломбировать, а заполнить брешь мостиком (по Светкиной программе) зубной техник не успел. Наш отряд получил приказ идти в Гакково.

Летели последние деньки.

В последний вечер моя жена навела полный порядок в моем военно-морском бельишке: выстирала, отутюжила, где надо залатала. А я ходил в трусах и тельнике по комнате и читал вслух статью в «Правде» «К вопросу о конституции Польши». Моя жена перебила меня:

— Принеси бушлат, там в кармане подкладка порвана. Я принес бушлат. Просунув пальцы в дырку в кармане, извлек из подкладки рваный кусочек металла. Показал Светке.

— Знаешь, что это? Мой первый осколок. Упал рядом с головой. Еще на Ханко.

Моя жена — удивительная женщина. Она поставила утюг, взяла осколок, осмотрела его внимательно — и вдруг поцеловала.

— Спасибо тебе, — сказала тихо. — За то, что не попал… Последняя ночь была и долгой, и короткой. За окном шумел, ударяя в стекло, ветер с дождем. Текли минуты, то до краев наполненные нашим бурным и согласным дыханием, то тихие, опустошенные. Светкино плечо было у меня под рукой, худенькое и беззащитное. Ты моя лапушка, думал я растроганно, я защищу тебя, защищу…

— О чем ты думаешь? — спросила Светка.

— О тебе.

— Как хорошо-о-о… — протянула она и прижалась сильнее. — Как сладко… — И после долгой паузы: — Ты знаешь, Боря, в детстве, сто лет назад, я думала, что у меня будет умный муж… он будет мне все рассказывать… откуда пошли люди и звери… отчего на небе облака… кто придумал конфеты… ужасно я любила конфеты… Ты не знаешь, кто их придумал?

— Конфеты? Конечно, знаю, — сказал я. — Эдисон.

Светка затряслась у меня в руках.

— Не смеши, Борька.

Текла за окном ночь. Текло жестокое, милосердное, беспощадное время, унося с собой две крохотных песчинки — наши со Светкой сердца, полные нежности.

Ранним утром, задолго до рассвета, мы встали. Светка напоила меня чаем, накормила капустными оладьями. Я закинул за спину вещмешок с чистым, выутюженным бельишком. Где-то в грозном поднебесье, источавшем дождь, неслышно трубили походные горны.

Мы обнялись.

— Я люблю тебя.

— Я люблю тебя, — повторил я, как эхо.

* * *