Мир тесен

Но она продолжала плакать, содрогаясь и закрыв глаза руками, исполосованными синими венами.

Тот же «студебеккер» завез нас на Старый Невский. Виктор поблагодарил сотрудников и повел Любовь Федоровну домой. Вдруг оглянулся и сказал мне:

— Зайди.

Мы курили на кухне, где шумел примус под медным чайником.

— Значит, так, — сказал Виктор. — Кое-что я узнал про Андрея. Он бежал из лагеря, это, по его словам, был четвертый побег. Как раз когда наши прорвали фронт, он вышел к дороге, где шли танки. Его, конечно, передали куда надо. Велели заполнить «Лист о задержании». Андрей расшумелся: я три года рвался к своим, дорвался наконец, а вы — задержание… Напрасно шумел. Только хуже себе сделал.

Я слушал во все уши. И, знаете, узнавал Андрея. Да, это он. Расшумевшийся, непреклонный…

— Но ведь он прав. Его не задержали. Он сам вырвался из плена…

— Ну, форма такая, — раздраженно прервал меня Виктор. — Надо же как-то оформить. А как назвать? «Лист о вырывании из плена»?

— Ты прав, — сказал я. — Иначе не назовешь.

Он скосил на меня внимательный прищур.

— С пленными, к твоему сведению, Боренька, не просто. У бывшего пленного нет документов, он может назваться любой фамилией и придумать себе биографию.

— Зачем?

Виктор пошевелил верхней губой с жиденькими, медленно отрастающими усами. Я чувствовал: ему этот разговор в тягость.

— Ну, короче. Мне удалось ускорить проверку. Ну… сообщить некоторые данные… что за ним не числится грехов…

— А откуда ты это знаешь?

Он резко повернулся ко мне:

— Слушай, трюфлик, а не пойти ли тебе к…

— Товарищ лейтенант, прошу, не кипятись. Ну, я туповат. Не сразу доходит. Так где теперь Андрей?

— Будет направлен в войска Ленфронта. Скорее всего в штрафную роту.

— За что в штрафную?! Сам же говоришь — за ним не числится…

— Плен сам по себе — тяжелый проступок и позор.

— Их бросили на подорвавшемся транспорте, — сказал я. — Не пришли на помощь. Они оказались в безвыходном положении. Какой же это позор? Это беда огромная…

— Позор, — жестко повторил Виктор. — А позор смывают кровью.

Наверное, я и на самом деле был безнадежно туп. Не стоило продолжать спор. Я спросил, какой у Виктора номер полевой почты, чтоб узнать, когда Андрея направят на фронт и можно будет ему написать.

— Лучше давай номер своей почты, а я напишу тебе, в какой части Андрей. Или тетя Люба напишет. Скоро я надолго уеду.

— Понятно, — сказал я. — Какой язык теперь учишь?

— Какой надо, тот и учу.

Лейтенант Плоский был и похож и не похож на того старшину с передающего центра СНиСа, который когда-то обучал меня радиоделу, издеваясь и приводя в пример писаря Соватько, делавшего в слове «еще» четыре ошибки. Лейтенант Плоский был твердым орешком. Но я и не собирался раскусывать. Его таинственность и влекла меня и отпугивала.

Утром следующего дня — сырым, дождливым утром конца августа — мы, как было условлено, встретились на углу Майорова и канала Грибоедова с мичманом Немировским. Вид у нашего грозного боцмана был недовольный, да и можно было понять: на катере работы полно, а тут занимайся какими-то дурацкими квартирными делами…

Контора домоуправления находилась в подвале, у входа в который на куске фанеры было крупно написано: «Бомбоубежище». Надпись пообтерлась с сорок первого года. Мы спустились, прошли коридором, слабо освещенным лампочкой, к обитым жестью дверям. Одна вела в бомбоубежище, вторая — в контору.

Коротаев, в гимнастерке без знаков различия, с медалью «За оборону Ленинграда», с полевой сумкой через плечо, стоял у стола, за которым сидела женщина неопределенного возраста, с незаметным лицом, и читал бумагу, держа ее на отдалении. Оглянулся на миг и, не ответив на «здрасте», продолжал читать. Потом велел женщине что-то переписать. Стоя вполоборота, буркнул в нашу сторону:

— Слушаю.

Я выложил перед ним бумаги — копию свидетельства, справку о прохождении службы — и Светкин паспорт.

— Вот. Прошу прописать мою жену на моей жилплощади. Коротаев бумаги просмотрел, не беря в руки, а паспорт отодвинул крючковатым мизинцем с синим ногтем:

— Пусть Шамрай сама придет с паспортом.

— Она не Шамрай, — сказал я. — Она Земскова.

— Там посмотрим, — пробормотал он, надвигая фуражку на глаза цвета ржавого железа. — Ну, мне уходить надо.

— Минутку, — сказал я. — Что значит «там посмотрим»?

— А то и значит… — Он шагнул к двери. — Пропустите.

— Сейчас пропустим. — Немировский стоял в дверях. Он был при всех орденах и медалях, грудь его так и сверкала. — Вы, дорогой товарищ, сделайте прописку, а мы, само собой, пропустим.

— Я не прописываю. — Коротаев впервые взглянул на него. — Прописывает милиция.

— Ну, ясно. Но бумаги-то через вас идут, вот вы и…

— Не кричите тут! — вдруг заявил домоуправ.

— А кто кричит? — удивился боцман. — Это голос у меня такой.

— Вопрос о замужестве Шамрай будет рассмотрен положенным порядком.

— Он уже рассмотрен. Загс рассмотрел и зарегистрировал. А я, как командир торпедного катера, на котором служит Земсков, был свидетелем…

— Мне свидетели не нужны. Дайте, товарищ моряк, пройти.