Мир тесен

Светка вырывалась, кричала, что я легкомысленный, что мне лишь бы целоваться, но я не выпускал ее, воинственную, мою родную, новоявленную Земскову, — и наконец она сдалась. Разгладились сердитые складочки над шелковыми светлыми бровями.

— Борька… — Она закинула руки мне за шею. — Это только кажется, что ты повзрослел. Усищи отпустил… воюешь на торпедном катере… А сам все такой же…

— Так ты не финтивная? — допытывался я. — Ты не обманываешь жилотдел?

Радость рвалась из меня, требовала выхода, и этому не мог помешать Коротаев со своими бледными ушами. Я с аппетитом доел тушеную капусту и напился чаю. Мне хотелось что-нибудь учудить, бултыхнуться, например, в канал Грибоедова с криком «Обижают фронтовика!».

Однако реальная жизнь звала к серьезности. Светка ускакала в мединститут на какую-то консультацию, строго мне наказав взять справку в части, снять копию с брачного свидетельства, написать заявление и со всеми бумагами идти в райисполком.

Вьюгин удивился, когда я разыскал его на заводской стенке, у эллинга, где стоял на кильблоках наш катер. Шла насадка на валы новых винтов (старые не годились для «паккардов»), и больно уколола мысль, что ремонт и испытание новой техники подходит к концу, скоро мы уйдем из Ленинграда, да, теперь уже скоро… впервые я смутно ощутил всю громаду предстоящей разлуки…

— Что случилось? — спросил Вьюгин. Я в последние дни только и делал, что удивлял командира звена. — У тебя же увольнение еще не кончилось.

Выслушав, он подозвал Немировского, и мы посовещались, составили план боевых действий. Вьюгин продлил мое увольнение еще на сутки. В канцелярии отряда мне выдали справку, что я прохожу службу в действующем соединении действующего Балтфлота. Там же разбитной писарь, свой человек, перепечатал на грохочущем «ундервуде» брачное свидетельство, шлепнул печать и рядом со словами «Копия верна» расписался с причудливыми завитками, наводившими на мысль, что подпись принадлежит лицу значительному.

Оттуда же, с завода, я позвонил Виктору Плоскому по служебному телефону: мы ведь уговорились, что я звякну, чтоб узнать, есть ли новости об Андрее Безверхове. Кто-то из сотрудников ответил, что Плоского нет на работе.

— А где он, не знаете? — спросил я.

— Почему же не знаю, — последовал ошеломительный ответ. — Он хоронит мать.

Я бежал к трамвайной остановке. Жизнь то и дело подстегивала, не считаясь с моими обожженными ногами. Жизнь и смерть пришпоривали меня, как беговую лошадь.

На Старом Невском дверь, обитая желтой клеенкой, стояла настежь. Я перевел дух: успел! Как раз четверо краснофлотцев выносили гроб, некрашеный, из свежеоструганных досок. Я с ходу подставил под него плечо и подстроился к медленному шагу. Во дворе стоял крытый «студебеккер». Мы погрузили гроб. Виктор помог Любови Федоровне, словно ничего не видящей вокруг, забраться в кабину. Сам он был очень спокоен, замкнут. Я подошел, пробормотал слова сочувствия. Виктор кивнул, не удостоив словесным ответом. Это было в его стиле, ну что ж, ладно… каждый выказывает свое горе по-своему…

Мы сели в кузове на скамейки вдоль бортов, машина тронулась. Гроб, накрытый крышкой, стоял посредине. Глядя на него, я вспоминал историю двух сестер, рассказанную Виктором однажды в минуту откровенности. Для чего рождается человек? — думал я. Уж наверное не для того, чтобы страдать. Почему же так часто жизнь оборачивается мукой? Вот ушла женщина, родившаяся — как положено женщинам — для любви и счастья. Нина Федоровна была хороша собой, робка, боязлива. Вечно дрожала за своих близких — за первого мужа, за второго, за сына. Наверное, ничего она не жаждала больше, чем благополучия семьи. Но жизнь наносила ей страшные удары. Даже родная сестра не щадила. И она же, нетерпимая и беспощадная, спасла Нину Федоровну в первую блокадную зиму, — я знал со слов Виктора, что она просто не дала сестре умереть. Тянула Нину Федоровну изо всех сил… Значит, все-таки любовь сильнее ненависти?..

Впервые я думал о таких вещах… о жизни и смерти…

И впервые потрясла мысль, что я теперь не только за себя отвечаю. Господи! Не поступил ли я легкомысленно… безответственно?.. Что ожидает нас со Светкой? В лучшем случае — неопределенно долгая разлука…

На Волковом кладбище, заросшем сорной травой, мы поставили гроб рядом с зияющей ямой, из которой несло сыростью, и открыли крышку. Лицо Нины Федоровны, странно маленькое, обтянутое желтоватой кожей, не показалось мне спокойным. Может, потому, что под веками проступали круглые контуры глазных яблок, и чудилось, что Нина Федоровна слепо и тревожно всматривается в людей, окруживших гроб.

А тут и всего-то было со мной человек восемь-десять. В том числе два офицера, сотрудника Виктора, и знакомый мне Ральф. Он, в штатском, с непокрытой соломенной головой, меня не узнал — или сделал вид, что не узнал, — ну и черт с ним.

Любовь Федоровна опустилась на колени, поцеловала умершую в лоб — и зарыдала. Тряслась над желтым личиком сестры ее седая гривка. Виктор взял ее за плечи, осторожно поднял:

— Ну-ну, успокойся, тетя Люба. Не надо.