Мир тесен

— Боря, мне надо с тобой поговорить.

— Где Светка?

— Скоро придет. — Она подобрала свою обиженную верхнюю губу и посыпала скороговоркой, как холодным дождем: — Боря, Света нам с матерью сказала, что ты предложил пожениться. Боря, это несерьезно. Мы с мамой против. Подумай: идет война…

— Насчет войны я знаю сам. Я хочу услышать, что скажет Света.

— Света очень легкомысленна, но она тоже понимает, что не надо делать такой шаг, когда война и полная неизвестность, что будет с нами завтра. Неужели нельзя подождать…

— Нельзя. — Во мне нарастало упрямство. — У меня нет времени ждать. Кроме того, я сделал предложение не тебе, а…

— Света моя родная сестра, — сказала Владлена с сердитым пафосом, — и я обязана ее предостеречь… Постой, куда ты?

Я был уже в дверях. Все было ясно. Не надо делать такой шаг, и все такое. Но я решил дождаться Светку и — ко всем чертям — выслушать выговор из ее, как говорится, уст. И вышел на кухню покурить. Стал возле нашего старого шкафчика, на котором уцелела окоченевшая керосинка, и пустил дым в форточку, и вдруг почудились мне мамины шаги, она шла поставить чайник…

Я обернулся, задыхаясь от ужаса…

В кухню вошел Лабрадорыч. Он был в армейской форме, с погонами майора, на узкой груди блестели орден Красной Звезды и медали, рыжеватые брови лохматились, бледные губы, одним уголком кверху, другим книзу, по-прежнему выражали желчный характер.

Мы обнялись.

— Тебя не узнать, Боря, — сказал Лабрадорыч своим гнусавым из-за вечных простуд голосом. — Бравый моряк Земсков. А это что? — Он уткнул нос в мои медали. — Медаль Ушакова? Очень красиво.

— Семен Александрович, — сказал я, — хоть с опозданием, но большое вам спасибо за маму… ну, за похороны…

— Оставь, — махнул он рукой. — Надо жить достойно. И умирать достойно. Ты знаешь, что у тебя могут отобрать квартиру?

— Да, и я очень вам благода…

— Перестань рассыпаться в спасибах, Боря. Срочно возьми справку в части, что ты на действующем флоте и имеешь право на бронирование квартиры, откуда был призван. Ты понял?

— Семен Александрович, мне теперь все равно. Отберут две комнаты, дадут одну, — какая разница?

— Ну-ну, — сказал он, странно поменяв положение уголков губ, будто прожевал нечто неудобоваримое. — Ну-ну.

Он зажег свой примус, поставил чайник и ушел к себе. И тут в кухню влетела Светка:

— Ой, а я боялась, что ты уйдешь!

— Сейчас докурю и уйду. Где ты была?

— Вот! — Она со смехом сунула мне под нос руки. — Маникюр сделала!

— Маникюр? — Я моргал, глядя на ее ногти, поблескивавшие розовым лаком. — Зачем тебе маникюр?

Она повела плечами, на миг прикрыв глаза, и выпалила:

— Ты же сделал мне предложение?

— Ну, сделал, — тупо ответил я.

— Так как же выходить замуж без маникюра?

— Светка… Погоди, ведь Владлена говорит… — Я запнулся, вдруг увидев ее сияющие под белокурыми кудрями глаза. — Так ты согласна?

Мы целовались в моей комнате, под географической картой обоих полушарий. Невыразимо нежны и податливы были Светкины губы. Мои руки все больше смелели.

Вдруг она выпрямилась, отбросив мои руки.

— Нет, Боря. Не надо. Не сегодня.

— Да какая разница? — пробормотал я. — Ты же теперь моя?

— Борька, я дура. Ты должен это знать. Я хочу, чтоб было по правилам.

Ладно, пусть будет по правилам. Надеюсь, мне дадут завтра с утра увольнительную, чтоб сходить в загс. А где загс? На Майорова? Ну, завтра в восемь — чтоб как штык… Раньше девяти не откроют? Чего они там чикаются? Война, а они спят до девяти, тоже еще…

— Хватит ворчать, — смеялась Светка.

— А я ворчун. Старый, нудный ворчун. Ты должна это знать.

Старший лейтенант Вьюгин, на днях прибывший в Питер, чтоб вступить в командование звеном новых катеров, сильно удивился, когда я предстал перед ним с просьбой отпустить утром в загс.

— Да ты что, тезка? — сказал он, держа на отлете руку с дымящейся трубкой. — Какая может быть сейчас женитьба?

— Так получилось, товарищ старший лейтенант. Мы так решили.

— Подожди хотя бы до конца кампании.

— Не могу ждать. — Я добавил, смущенно понизив голос: — Я ее люблю.

Вьюгин усмехнулся и сказал:

— Это, конечно, не мало. Поздравляю, Земсков. Скажи Немировскому, пусть выпишет увольнительную с семи до… до двадцати трех послезавтра. Свадьбу играть будешь?

— Я не думал…

— Ладно, ступай. И оставь Немировскому адрес.

Утренние трамваи были переполнены. Рельсы стонали под колесами: «Куда-а-а ты-ы?» Шипели, когда вагон замедлял ход: «Спешиш-ш-шь». Ну и пусть, мысленно отвечал я. Ну и спешу. Ну и что? Завидно, да?

Светка выглядела торжественно, на ней было знакомое мне шелковое синее платье в белый горошек и белый жакетик, топорщащийся от крахмала и любопытства. И я — тоже наглаженный, в свежем синем гюйсе, с позванивающими медалями Ушакова и «За оборону Ленинграда», в начищенных ботинках — взял притихшую Светку под руку и повел «к венцу».

За нами шла, сутулясь и украдкой вытирая слезы, Евдокия Михайловна. Владлена уехала на работу, к себе в Ленэнерго. Она решительно не одобряла нашей торопливости, ну и черт с ней.