Мир тесен

Так же горячо убеждала она меня в том, что завтра же я должен пойти в домоуправление и выложить там на стол свои боевые заслуги…

— Он когда пришел с понятыми, а я сказала, что ключ ни за что не дам, а он сказал, что имеет право взломать дверь, я ему в глаза чуть не вцепилась! Такой противный дядька, вот с такими ушами! — Светка показала по меньшей мере слоновые уши. — Я кричала и визжала, как дикая кошка! Да как вы смеете, кричу, он фронтовик, балтийский моряк, он на торпедном катере въедет в вашу контору и разнесет в щепки! — Тут она засмеялась и головой покрутила, на миг зажмурилась. — Коротаев хотел милицию звать. Но тут как раз пришел Лабрадорыч, он же майор, весь в орденах, медалях, — ой, Борька, он женился! Тоже на майоре! — Светка безудержно захохотала.

И я засмеялся, с радостью глядя на нее. Спросил:

— Второй майор тоже мужчина?

— Что за гадости! — возмутилась Владлена.

— Ладно, Светка, — сказал я, — пришел Лабрадорыч — и что?

— Пришел и утихомирил Коротаева. Ой, он умеет! Спокойненько так, авторитетно. Жилплощадь фронтовиков бронируется, говорит, и никто не имеет права. А Коротаев: мы не отнимаем жилплощадь, а предоставим Земскову одну комнату, когда он вернется. Один человек, говорит, не имеет права занимать две комнаты. В Ленинграде, говорит, полно людей, нуждающихся в жилплощади. Ой, Борька, я знаю, в чем дело! Клавдия Семеновна говорила: у Коротаева родственник, шурин, что ли, начальник санпропускного пункта, без квартиры. Не то разбомбили его дом, не то он вообще не питерский. Коротаев за него и хлопочет!

— Начальник вошебойки хочет жить в моей квартире? — сказал я, неприятно удивленный. — Не пускай его, Светка.

— Да я-то не пускаю, но ведь он… Ну, Боря, наверно, действительно нельзя одному в двух комнатах…

— Почему?

— «Почему»! — передразнила Владлена. — Потому что нельзя.

— Я здесь родился. Здесь мои родители умерли.

— Люди живут в тесноте, ютятся, как щенята, а ты будешь один в двух комнатах жить? Разве это справедливо?

Пожалуй, это было несправедливо. Просто я еще не задумывался о том, как стану жить после войны. Сама мысль о возможности жить в нормальной комнате, а не в кубрике, наполненном грубыми голосами, подначкой и стуком «козла», казалась невероятной.

— Ладно, — сказал я. — Пойти, что ли, посмотреть напоследок… на родовое гнездо Земсковых…

Светка достала из какого-то тайника ключ, отперла дверь, мы вошли в земсковское «гнездо». Тут было душно, одиноко, — в самом деле, смогу ли я жить в этих комнатах, где из каждого угла смотрят призраки прежней жизни? Я стоял перед картой обоих полушарий. На ее потемневших полях еще были заметны карандашные надписи — номера телефонов, номера параграфов учебников — знаки доисторической жизни. И я уже знал, знал, что увижу сейчас, — и мгновенно всплыла из глубин памяти картинка: взвод свирепых улан, выставив, пики, мчится на одинокую фигурку пленника — на отважного мальчишку, командира эскадрона Молокососов, на капитана Сорвиголова… Я взахлеб читал когда-то прекрасную книжку Буссенара, сидя под картой полушарий, и, когда кончил, написал на карте — вот она, эта надпись, под мысом Доброй Надежды, — полустершаяся на потускневшей синеве океана, но еще заметная: «Жан Грандье!» Да, так его звали, капитана Сорвиголова, храбро сражавшегося на стороне буров против англичан. Я смотрел на эту надпись, оглушенный внезапным воспоминанием, и не сразу услышал Светки н голос:

— Боря, я считаю, тебе надо пойти к Коротаеву и…

— Посмотрим. Я подумаю.

— Ну, подумай, а я пойду чайник поставлю.

— Погоди. — Я шагнул к Светке и взял за плечи. На ней было синее платье из вискозы с подкладными плечами. — Светка, а почему я должен тут жить один? Давай поженимся и будем жить вдвоем. Вдвоем, наверно, можно в двух комнатах.

— Не люблю такие шутки. — Она повела плечами, пытаясь высвободиться, но я держал крепко.

— Я не шучу.

— Значит, просто ляпнул. Пусти, Боря…

— Светка, я тебя сто лет знаю, а сегодня будто увидел впервые. Ты красивая.

Она подняла на меня свои ясные карие глаза.

— Боря, — сказала тихо, — ты сошел с ума.

— Нет. Почему ты не веришь?

Она промолчала. Я поцеловал ее. Светкины губы были плотно сжаты. Она замерла, как пойманная птица, в моем объятии. Вдруг я, целуя, ощутил соль ее слез.

— Почему ты плачешь? — спросил растерянно и выпустил ее.

Светка села на диван. Теперь она плакала не таясь, слезы; катились по щекам, она их утирала платочком.

— Не сердись, — проговорила сквозь всхлипы, — это я так… Павлика вспомнила… Катковского… Какой он был хороший!.. Боря, какие мальчики… какие чистые мальчики легли под Ленинградом!

Новый поток слез. Я протянул ей свой платок, ее-то был совсем мокрый. Светку трясло. Я сел рядом, обнял, гладил по белокурым волосам.

— Да полно, Светка. Что это ты все шлюзы открыла?

— Сейчас. — Голос ее прерывался. — Сейчас успокоюсь. Давно не плакала. Всю войну. Надо же когда-нибудь… — Она выпрямилась. — Все. Успокоилась.

С опаской (так уж мне показалось) она повернула голову ко мне, испытующе взглянула. Я поднялся.