Мир в пузыре. Том I: Иллюзия реальности

— Если ты промочил штаны, то это das ist das Ende. Это конец! На тебе можно ставить крест. Ой, кстати, было бы не плохо клеймо на тебе поставить, — обернувшись назад.

Позади стояли солдаты.

— Жаль, что нет приборов, — вернув голову в исходное положение. — Я бы на твоей физиономии поставил бы его и еще на заднице.

— Парнишка, по-моему, тебе помощь нужна? — он продолжал выдыхать клубни дыма из своих легких. — Так ведь, Жа-а-ак?

Раненый попытался скрыть боль на лице. На его глазах выступили слезы.

— Ну, так что? — улыбался эсэсовец.

Жак, прикрывая глаза, махнул головой, мол, не нужно, и попытался улыбнуться.

— А язык тебе для чего, Жа-а-ак? — потягивая сигару, произнес офицер.

— А… — еле слышно прошептал раненый.

Немец так сильно надавил ногой, что тот закашлял. Изверг улыбался и продолжал выдыхать дым.

— Не утруждай себя, я все понял. Ты прекрасный собеседник. Видно, ты и без языка справляешься, — улыбнулся офицер. — Раз я тебя понял, — вновь с клубнями дыма на выдохе. — Да у тебя талант. Жаль, что описался.

Раненный качнул головой в надежде, что его оставят в покое. Изверг усмехнулся, разменная шею, раздался характерный хруст.

Жак на мгновенье повернул голову в сторону толпы, он хотел было позвать на помощь. Но сделать этого он так и не смог, он не смог найти глаз, сострадавших ему. Никто не смотрел в глаза раненного, все отводили взгляд. Никто не хотел обрушить на себя гнев садиста, нарекшего себя Господом Богом!

— Greifen ihn zu! — приказал немец своим солдатам.

Раненого тут же схватили по рукам и ногам, прижимая горло прикладом к полу. Эсэсовец убрал с него ногу и выпрямился, расправляя плечи, после чего он показался еще более высоким. В глазах офицера загорелся огонь ненависти и презрения. Левый уголок губы напряженно приподнялся, обнажив белоснежные зубы. Вновь проявился его неистовый оскал.

— Запомните, свиньи, с этого дня с вами никто обращаться хорошо не будет, — он достал офицерский кинжал.

На рукоятке лезвия блеснул все тот же символ орла, державшего венок со свастикой.

— Запомните этот день на всю вашу жалкую и никчемную жизнь. Вы просто утиль, мусор! Собачья гниль! Кусок большой массы дерьма! Вы никто здесь! Я ваш Бог! Я решаю здесь все, даже, что и кто будет есть, срать и дышать воздухом! Вы пустое место!

После чего он провел по острю каким-то камнем, проскочила пара искр.

— ЗАПОМНИТЕ ВСЕ! — приподнимая голову еще выше, громко сказал офицер. — Если вы будете хорошо себя вести, то вас будут кормить, одевать и дадут… ну, скажем так, ночлег. Но, вы обязаны работать во славу Германии и Третьего рейха! — и он вновь высек искру. — Но, если вас это не устраивает… — он резко замолчал, держа улыбку на лице, сверкая белыми зубами. — То, тогда… — вновь резко замолкая.

Офицер наклонился и уперся коленом в грудь раненого. После он сказал что-то неразборчивое на немецком, указав острым лезвием в подбородок Жака. Один из солдат тут же разжал жертве челюсть прикладом маузера[1]. Другие продолжали держать мужчину.

[1] Немецкий самозарядный пистолет.

Глава 5. Глаза змеи (часть 4)

— А если вас это не устраивает… — немец схватил язык Жака, — …будет больно!

После чего эсэсовец демонстративно вознес кинжал над головой, чтобы все его увидели, и одним махом отрезал язык своей жертве. Острое лезвие срезало и часть губы Жака, оголив нижнюю челюсть. Раненый закричал от боли, выплескивая кровь. Изверг приподнялся и швырнул что-то скользкое в сторону толпы. Разминая шею, он направился к ближайшему окну. По полу с его руки и орудия стекала алая кровь.

— Только так будет установлен „Новый порядок“! — спокойным голосом, вытирая кинжал о тюль, говорил эсесовец.

Он сморщил лицо, рассматривая окно, накрест заклеенное кусками грязных тряпок. Солдаты тем временем продолжали держать несчастного. Жак протяжно стонал и кашлял, захлебываясь в собственной крови.

Развернувшись к толпе со спокойным лицом, офицер махнул кинжалом.

Солдаты, отпустив Жака, разошлись по сторонам. Раненый тут же схватился за рот, выплевывая кровь, продолжая кричать от боли и непрерывно кашлять.

В толпе напуганных людей вновь заплакал ребенок.

Немец достал пистолет и выстрелил в голову окровавленного мученика. За окном ударила молния — и в помещении на мгновение стало ясно, как в солнечный день.

— Вот еще что, — продолжил эсэсовец, — если кто голоден, вот вам мясо. Жрите недолюди, — указывая кинжалом в сторону, куда только что он кинул что-то мокрое.

Офицер с ухмылкой на лице громко засмеялся, стараясь навести еще больше ужаса на людей. Нескольких человек в тот же момент стошнило.

— Вы все! — немец провел пальцем по округе. — Будете работать! Тунеядцы! И если хоть кто-то пискнет…

Ребенок продолжал плакать.

— Scheisse[1]! — оскалился немец. — Вы сами видели участь тех, кто не признал нас. За неповиновение — смерть! — произнес он спокойным голосом, направляясь к выходу. — Вывести ее во двор! Bringt ihr zum hof! — развернувшись, офицер указал кинжалом на женщину с ребенком. Diese Frau! — скалясь. — К стенке. Zur wand! — отдавая приказ.