Мир вашему дому

Утром он проснулся поздно, долго лежал и с удовольствием думал, что вот еще один картофельный сезон позади, и можно будет спокойно жить до самой весны. Мать гремела на кухне, пекла сдобу для внуков и напевала. Часто забегали соседки. «Теперь мне зима не страшна, — говорила мать каждой из них. — Нынче я с картошкой. Сухонькая, крепенькая, одна к одной…»

Виктор оделся и вышел в переднюю. Мать ждала его за самоваром в праздничном платье, лицо ее светилось радостью, каким-то необычным торжеством. Виктора поразили светлые, молодые глаза матери. Он позавтракал, оделся и взял в руку тяжелый портфель.

— Вот еще возьми, — попросила она и протянула сумку. — Покушайте свежей картошечки.

Виктор едва не бросил на пол картошку, но взглянул в умиротворенные материнские глаза, сдержался.

В междугородном автобусе он поставил у ног портфель и сумку, откинулся на сиденье и вспомнил вчерашний суматошный день, овраг у Сабаная, старые, жилистые руки матери, упирающиеся в мокрые доски грузовика, ее лучистые глаза утром, и задумался. Еще он вспомнил страшную войну и себя, трижды избежавшего смерти. Но прошлая война грозила ему, малолетнему, другой смертью, мучительной и каждодневной: голодной. И мать отстаивала его и себя все эти тяжелые годы. И как знать, сумела ли бы отстоять, если не картошка… И неожиданно он понял, что сегодня у матери не простая радость, а праздник души, праздник убранного урожая, ее низкий поклон «второму хлебу», что помог ей и ее сыну выжить и встать на ноги. Виктор подумал, что отныне один выходной в середине сентября будет и его праздником. Еще он с беспокойством подумал, будут ли свои праздники у его детей…

ПОРТ-АРТУР

Его встретили на перроне станции.

— Здорово, дядя! — крикнул молодой парень так громко, что высыпавшие из вагонов пассажиры стали оглядываться. — Забыл, наверное, своего племянника?

Рафаил снял перчатку, парень тотчас схватил его руку и так затряс, будто хотел выдернуть ее из рукава шубы.

— Как поживаешь? — кричал племянник, пуча глаза от радости. — Жена не хромает больше? А дети? Дети-то не болеют?

— Все живы, здоровы, передают привет, — сдержанно ответил Рафаил и потянул племянника за собой — ему хотелось скорее уйти с многолюдного перрона.

Племянник обеими руками поправил шапку и неохотно пошел за Рафаилом.

За железнодорожной кассой стояли машины. На какой-то из них, решил Рафаил, прикатил племянник. Он уже раскаивался, что заранее сообщил о своем приезде.

— Как работается? — не унимаясь, кричал племянник. — Начальство не обижает?

— Где твой транспорт? — нетерпеливо спросил Рафаил, оглядываясь на остановившегося родственника.

— Вот мой транспорт, — тот показал на поджарую лошадку, запряженную в кошевку. Лошадка стояла у края перрона и пугливо смотрела на грохочущие мимо составы.

— Ну-у, — разочарованно сказал Рафаил. — Ты большой оригинал. Это когда же я доберусь на твоей таратайке? Пойду-ка я лучше на автобус.

— Автобусы сегодня не ходят, — с видимой радостью сообщил племянник. — Позавчера буран был — опять дорогу на перевале замело. Еще и не всякая лошадь пройдет.

— Ага, — быстро сообразил Рафаил и уже другими глазами оглядел поджарую лошадку. Подобрав полы шубы, он боком повалился на дно кошевки, устланное сухим сеном.

Племянник с облучка оглянулся на Рафаила, что лежал в сене в обнимку с портфелем, и крикнул на лошадку. Та дернула головой и неторопливо пошла к дороге.

— Ах ты, дохлятина! — возмутился племянник и раскрыл рот, чтоб обругать лошадь, но, оглянувшись на дядю, не решился. — У вас в ногах кнут лежит, дайте-ка мне. Сейчас газу поддам…

— Куда гонишь? Успеем, — запротестовал Рафаил. Ему было жалко лошадку.

— Эта скотина кроме кнута ничего не понимает, — племянник погрозил лошади кулаком.

Та скосила глаза и пробежала с десяток шагов.

— В кооперацию на колбасу сдам! — погрозился племянник и лег рядом с Рафаилом в сено. — К ночи приедем, и ладно.

Рафаил толкнулся плечом обо что-то острое. Отбросив сено, он увидел ружье.

— Волки в горах появились, — сообщил племянник на немой вопрос Рафаила. — Как по телевизору пошли разговоры, что волк пропадает, спасать его надо, так он и почуял силу. Бить его побаиваемся — говорят, будто запрещение есть. В прошлом месяце волчья стая забралась на колхозную овчарню — всех овец перерезали. Вот и береги его!

Рафаил устроился поудобнее и, вспомнив вопросы племянника на перроне, сказал со смешком:

— Харрас, ты с чего решил, будто жена у меня хромая?

— Вы ж сами писали, — Харрас бросил вожжи и повернул голову. — Падала она у вас в гололед, неделю лежала в больнице, потом ее выписали с костылем. Так ведь?

— Это было в прошлую зиму, — вспомнил Рафаил. — Я и думать забыл. Ну и память у тебя. Феномен!

— Значит, не хромает больше, — помолчав, сказал Харрас. Он, видимо, обдумывал непонятное слово. — Раз вы не написали второе письмо, откуда нам было знать, что она выздоровела?

— Ну хорошо, в другой раз не буду сообщать, если даже моя жена разобьется в лепешку, — серьезно пообещал Рафаил.