Мир выживших

— Мы подергали за нее. Послышалось жужжание, и вершина цилиндра распахнулась, открыв путь в чернильную черноту, разделенную лентами из слизи. В общем, слизь просачивалась в цилиндр, и мы могли слышать, как ее капли падают вокруг нас в темноте. Я пошел первым, и Джоан пошла за мной.

Я прошел восемь или десять футов по полу, который, казалось, выскальзывал из-под меня, а затем я вытянул руку в сторону. Мне показалось, что стена ползла под моей ладонью, и я захотел развернуться и выйти — но тут слизь начала свертываться вокруг моего запястья. Через мгновение оказалось, что я не мог пошевелиться. Я услышал, как Джоан закричала, но не мог пошевельнуть ни единым мускулом.

Вверху надо мной разлилось сияние. Казалось, оно стекало на меня с чего-то, напоминавшего клавиши гигантского пианино.

Я посмотрел вверх, и что-то холодное задело меня, а свет стал ярче.

Моя голова начала кружиться, и на минуту я почувствовал, как будто воздух выдавили у меня из легких. Я опустился на колени и начал подниматься к свету. Хотя мне казалось, что подо мной — ведущая вверх лестница, но это мог быть просто гофрированный металлический скат, покрытый тонким слоем слизи.

Я полз очень долго. Чем выше я поднимался, тем ярче становился свет, и внезапно он заполыхал вокруг меня — и я оказался уже не один.

Она сидела на высоком деревянном стуле, сжимая тряпичную куклу, дедуля, — маленькая девочка не старше шести лет, с кудрявыми темно-рыжими волосами и ямочками на обеих щеках. Она, казалось, была в яслях. За ней я увидел стену, на которой были изображения животных, а над ней — бледно-зеленый просвет; она рыдала, как будто ее сердце разбито.

Дедуля, я узнал ее, несмотря на слепящий свет и ямочки, и на то, что ее ноги едва касались пола. Она была нашим сладеньким геологом, девочкой, которая прыгнула в мои объятия меньше пяти минут назад.

У нее были волосы, губы и глаза Джоан, и когда она закончила плакать и взглянула на меня, то отблеск узнавания зажегся в ее взгляде — и сердце замерло у меня в груди.

Дедушка, ничто уже не могло меня удивить после этого, но все равно было страшно — оказаться в совершенно ином месте, окруженном совершенно глухими стенами, в лучах зеленого света, который струился на меня из какой-то перевернутой воронки сверху; она блестела как зеркало и непрерывно двигалась.

Когда я взглянул вниз, то пережил еще одно потрясение. У меня обнаружилось четыре ноги, две повернуты в одну сторону, а две другие — в противоположную. Хуже всего было то, что моя обувь стала совершенно прозрачной, и я смог увидеть все свои двадцать пальцев.

Я начал шевелить ими — сначала на одной ноге, затем на другой; мое сердце неистово билось. Я все еще рассматривал их, когда свет погас, и стала заметна длинная блестящая панель с маленькими кнопками и рычагами.

Последовала пауза. Темпл откашлялся.

— Дедуля, та панель выглядела так же, как контрольная панель в машине Моррисона для путешествий по измерениям — большой недоделанной машины, которая стояла в Музее ремесел и наук четверть века назад.

— Но, сынок, как это могло быть? — ахнул старик.

— Дедуля, я не знаю, если — ну, вы помните, что я говорил о жизни, которая развивается по параллельным линиям где-то во Вселенной?

Старик сдвинул брови:

— Возможно, с жизнью все так и есть, сынок. Но ведь это продукты человеческой цивилизации, сложные изобретения…

— А почему бы и нет?

— Я скажу тебе, почему нет, сынок. Примитивные человеческие общества не становятся сложными и не увеличивают количество механических устройств путем естественного отбора. Но даже если б все было так — шансы на то, что на двух планетах, не говоря уже о миллионе планет, эти устройства окажутся абсолютно одинаковыми, можно выразить только цифрой с несколькими нулями после запятой.

— Дедуля, я чувствую, что ты не прав. Кажется, во вселенной работает динамический блок, который отсекает большинство из этих нулей. Ты можешь назвать это законом элиминативной рекуррентности или как тебе понравится, чтобы включить сюда не только биологическую эволюцию, но и все — от протеиновых молекул до… ну, джипов и музеев ремесел и наук.

— Я не совсем…

— Ну, возможно, уравнение поможет вам понять, к чему я веду. Скопление белковых молекул из теплых древних морей любой прохладной внутренней планеты плюс миллиард лет времени равно машине Моррисона в Музее Ремесел и Наук.

Челюсть старика отвисла:

— Но, сынок, это просто еще один способ сказать: зарождение жизни в любой точке Вселенной приводит к тебе и мне, сидящим здесь.

— Сейчас — да.

— Минуту, сынок. Мне хотелось бы кое-что уточнить. Как тебя зовут?

— Что?

— Как твое имя, сынок?

— Ральф Темпл.

— Все верно. А я — Нед Камингс. Ты можешь сказать, что есть миллион Недов Каммингсов и Ральфов Темплов, верно так, на миллионах обитаемых миров?

— Ну, я сказал, что панель внутри того цилиндра была очень похожа на панель машины Моррисона. Но у меня возникло странное чувство, что расстояние между переключателями было чуть больше, чем там; металл чуть темнее…

— Как ты можешь такое утверждать, сынок? Ты видел машину Моррисона?