Мир Жаботинского

Принцип классового различия естественно и нерасторжимо связан с реакцией и жизнеспособен лишь в ее условиях. Нелепо заявлять, что правители Советской России жестоки, кровожадны и наслаждаются репрессиями и казнями. Это — ложь и глупость: большинство из них — потомки русской интеллигенции, у которой любой вид пытки, насилия вызывал омерзение. С молоком матери они впитали отвращение к угнетению и по сей день ненавидят его всеми фибрами своей души. Если бы существовала возможность сохранить классовый строй без тюрем и убийств, они радовались бы не меньше простых граждан. Однако это невозможно, хотите вы этого или нет — невозможно. Нет иной формы для классового режима. Он может опираться исключительно на реакцию; все, что не является реакцией, становится смертоносным ядом для классового строя. Гражданское равенство? Это противоречит самому принципу классового различия. Свобода выражения? Но ведь большинство против этого, ибо класс — всегда меньшинство и никогда не будет большинством (за исключением класса пролетариата, чья основная деятельность изо дня в день все больше и больше вытесняется машиной). Свобода собраний? Но ведь ее смысл в сплочении гражданского большинства против правящего класса. Это невозможно. Насилие, угнетение — все средства реакции здесь — не случайность, не ошибка; это — не садистские извращения группы живодеров. Они — квинтэссенция, животворная сила классовой идеи. И не может классовый строй существовать, даже в обители ангелов, не опираясь на реакцию, из которой он черпает свои силы.

^{Там же.}

Неудивительно поэтому то отвращение, с которым Жаботинский относился к классовой идее:

С субъективной точки зрения, я, разумеется, ненавижу саму классовую идею. Когда-то я уважал красный флаг, веря, что он символизирует равенство. Но в тот момент, когда нам объяснили, что его смысл — не что иное, как гегемония одной группы над всем остальным человечеством, он для меня — табу, так же, как и свастика, у которой, в моих глазах, тот же смысл — только в расовой, а не в общественно-социальной интерпретации.

^{«Царство Кодинка», «Хайнт», 13.10.1930; «Доар ха-йом», 23.10.1930.}

Жаботинский не принимал идею избранности какого-либо класса. Однако тогда как все другие общественные прослойки стыдились заявлять о своей привилегированности, пророки «пролетариата» возвели его чуть ли не в святые:

Понятно, все классы — не один рабочий — эгоистичны, когда дело доходит до их классовых интересов, но у других эгоистических классов не делают из эгоизма святыни. Когда буржуазия действует эгоистически, она этого стыдится: современный мир полон буржуев, которые «каются» и при всяком удобном и неудобном случае извиняются за свое, простите, буржуазное происхождение, «сочувствуют социализму» и дают деньги на издание пролетарских газет. Это означает, что они, по меньшей мере, не делают знамени из своего эгоизма. Пролетарское движение сделало классовый эгоизм святыней; сделало его предметом гордости. Оно попирает ногами вещи, связанные с общечеловеческими идеалами, и делает это совершенно открыто; требует закрытия Америки для иммиграции, закрытия Англии для голодающих иностранцев, недопущения негров в столяры или механики... И не стыдится этого, а прокламирует, что именно так и должно быть, что классовый эгоизм важнее человечности.

Мир всегда был миром хищных зверей; но прогресс в том и заключается, что этих зверей приучали стыдиться необузданного эгоизма. Главную роль в этом сыграли наши пророки. Они научили человечество стыдиться всех видов эгоизма, как индивидуального, так и коллективного. Не скажу, что это многим помогло; но все же это подействовало, и была надежда, что прогресс и дальше пойдет в этом направлении, покуда мир в один прекрасный день не станет таким, что в нем не будет противно жить; но вот внезапно возникло целое движение, провозглашающее, что классовый эгоизм одной части человечества более священен, чем понятие общечеловечности.

^{«Класс и человечность», «Рассвет», 1930.}