Мир Жаботинского

^{«Свидетельство перед правительственной комиссией», 1937; в сб. «Речи».}

Жаботинский в то же время настаивал, что «антисемитизм обстоятельств» не снимает ответственности с носителей «человеческого антисемитизма», не избавляет их от наказания за их преступления:

Не поможет оправдателям Петлюры и ссылка на ту теорию, что погромы, с точки зрения философии истории, являются следствием не столько «антисемитизма людей», сколько «антисемитизма событий». Это теория разумная, и она применима не только к погромам, но и ко всем другим видам преступности. В каждом элементарном учебнике социологии сказано, что воровство, бандитизм и пр. объясняются не столько злой волей отдельных людей, сколько давлением социальных условий. Но отсюда никто еще не делал вывода, что индивидуальный вор или бандит «невиновен». Виновен, и подлежит каре. Так же были виновны и погромщики, резавшие евреев во время правления Петлюры, и подлежали строгой каре. Петлюра их не карал, хотя был главой правительства и армии, и хотя это продолжалось больше двух лет. Тут философия истории не при чем: такойглава правительства, такойглава армии виновен в неслыханном и непростительном преступлении по должности пред еврейским народом, пред народом украинским и пред всем человечеством.

^{«Петлюра и погромы», «Последние новости», 1927.}

Жаботинский признавал, что, в конечном счете, «антисемитизм обстоятельств» коренится в субъективном факторе — в людях. Результатом трезвого наблюдения был вывод, что враждебное отношение к евреям — это своего рода душевная болезнь. В принципе, можно обезвредить проявление ее острых форм. Но сама болезнь — неизлечима:

Антисемитизм людей — это активная позиция, постоянно ощущаемая потребность вредить ненавистной расе, унижать ее, втаптывать в грязь. Ясно, что такой агрессивный, садистский настрой не будет постоянно царить в обществе, постоянно находиться на точке кипения у каждого члена общества. Неизбежно он будет знать лучшие и худшие времена, всплески и спады, и даже в моменты своего буйного торжества он проявляется в крайней форме у меньшинства — у вожаков и зачинщиков. Большинство же идет вслед за ними и радуется потехе. И так как «людской антисемитизм» гибок, иногда можно в борьбе с ним добиваться локальных побед. Так, например, можно предположить, что немцы — народ, известный своей удивительной способностью к общественной дисциплине, доходящей до гениальности,— уменьшат свой антисемитский пыл — когда им это прикажут...

Кажется, есть нечто патологическое в вулканическом клокотании этой ненависти. Как бы ни было обострено чувство расового превосходства, каковы бы ни были «преступления» евреев, все равно не хватит их на такую меру ненависти. И само собой закрадывается подозрение, что подсознательная природа этого — не только «антипатия», но и «симпатия» — как у патологических садистов. Определяющая черта такой слепой вулканической ненависти — неприятие сионизма и сходных с ним течений. С точки зрения логики, немцы должны были бы всячески поддерживать сионизм, поддерживать любое движение, стремящееся вывести евреев из Германии. А на деле они поддерживали, более чем любое другое правительство, антиеврейские беспорядки в Эрец Исраэль. Ясно, что если бы вместо Эрец Исраэль местом национального убежища для евреев объявили Уганду, или Анголу, или Минданао, нацисты действовали бы точно так же. Садист не хочет лишиться своей жертвы. Библейский рассказ об Исходе из Египта стал первым письменным свидетельством борьбы этих двух начал: стремления избавиться любой ценой от ненавистного племени и стремления в то же время не выпускать его.

^{Из кн. «Фронт борьбы еврейского народа», 1940.}

И от классического описания «субъективного» антисемитизма Жаботинский переходит к антисемитизму «объективному», который он пытается осмыслить как, в известной мере, проявление человеческой природы: