Мир Жаботинского

Я не верю, не хочу верить, что в человечестве может быть разделение на «высших» и «низших». Никогда я не буду работать с людьми, готовыми признать мое духовное превосходство. Я тешу себя иллюзией, что мир состоит из наследных принцев, и не намерен отказываться от этой идеи. Боюсь, что диктатура — это не вина отдельной личности, а общая склонность людей подчиняться диктату,— завелся, мне кажется, такой вирус в мире и гуляет сейчас вовсю. Очень жаль. Я пришел из девятнадцатого века. Тогда умами владела идея, что человек, даже плохой, даже низкий человек мог бы стать хорошим и мудрым, если бы получил соответствующее воспитание. И я в это верю. Поэт сказал: «Пришел из времени другого, в другое время я уйду». И мне легче уйти из этого мира, чем согласиться с тем, что мой сын и сын моего ближнего в чем-нибудь не равны.

^{Речь на конгрессе ревизионистов, 1932; сб. «Речи».}

Другой источник — еврейская традиция, ее основа — Библия. За несколько дней до смерти Жаботинский в письме американским бейтаровцам попытался изложить сущность своих взглядов на общество. В предисловии к этому обращению мы читаем:

Если мы поищем, откуда же происходит этот новый еврейский дух, ярко выраженным носителем которого является Бейтар, то мы найдем его источник в идее царственностичеловека. В отношении евреев эта мысль выражена в гимне Беара:

Величие —

Помни, еврей,

Ты царь, ты потомок царей.

Корона Давида

С рожденья дана.

Когда я писал эти строки, то имел в виду любого человека — грека или банту, европейца или эскимоса.

Они все рождены по образу Бога — это мы учим из первой главы Библии. Библия идет даже дальше в своем возвеличивании, возведении человека на царский престол. Она намекает, что люди — почти что боги или дети Божьи... Но употребление таких терминов может нас сейчас увести слишком далеко, поэтому не будем выходить за пределы «царства». Во всяком случае, первому человеку в момент его сотворения были вручены самые почетные геральдические символы и — так учит традиция нашего народа — эта геральдика издавна принадлежит всем его потомкам.

Здесь наша библейская традиция вплотную соприкасается с бейтаровским принципом гордости. Унижен ли я, порабощен, пленен — «я царь и требую уважения моих царских прав». Права же «царя» вытекают из одного высочайшего принципа: он не является ничьим подданным.

Давайте посмотрим теперь, можно ли увязать эту идею «всеобщей и поголовной царственности», вытекающую из нашей древней традиции и нового бейтаровского духа, с понятиями общества и государства. Прежде всего — дадим упрощенное описание, а затем рассмотрим его практическую применимость к будущей Эрец Исраэль и общественному строю, который мы бы хотели в ней видеть.

Первый вывод из идеи «всякий человек — царь» — это, понятно, всеобщее равенство. Моя и твоя царственность означает, что никто не может поставить себя выше тебя или меня — всем, независимо от классовой или какой-либо иной принадлежности, полагается равное уважение. Второй вывод — свобода личности — царь не является ничьим подданным...

Отношение наших предков к вопросу подданства нам представляется так: они были вынуждены подчиняться кому-то перед лицом необходимости защищать общество в целом от вторжений, ради поддержания внутреннего порядка. То есть — вынуждены были назначить царя и поставить его во главе государства, но это, повторяем, была вынужденная мера, не было ничего «освященного» в ней, а наоборот, люди знали, что сам Бог относится к ней без восторга, и верховной властью над людьми была и оставалась их совесть.

^{«Дети царей», «ха-Машкиф», 25.4.1941.}

Когда Жаботинский присваивал каждому титул «сын царя», он исходил не только из принципа всеобщего равенства. Он ценил, славил Человека — венец творения, хотя как никто знал все его недостатки, слабости и даже уродства. Не единожды он был вынужден выражать горькое разочарование современниками. Трудно без волнения читать эти строки, с которыми он обратился к лидерам сионистского движения в дни отчаянной борьбы за спасение евреев Восточной Европы. Это обращение осталось без ответа:

Мои ближайшие друзья, прочтя эти строки, разумеется, рассердятся на меня: «Какой смысл,— спросят они,— пытаться опереться на трость, ветром колеблемую?» Но я не могу внять этому призыву моих юных друзей. Я признаю за человеком царское величие. И даже когда он побежден, растоптан, унижен и в глазах людей, и в собственных глазах — для меня он — царь. И что бы ни случилось, я буду чтить в нем его величие. И только в одном случае я готов признать, что человек лишен этого титула, и вычеркнуть его имя из геральдических книг: если он сам «отречется от престола», если он сам, по своей воле смолчит там, где должен греметь его царственный голос,— это молчание будет означать для меня, что передо мной — покойник.

^{«Усыпленные хлороформом», «ха-Машкиф», 16.6.1939.}

Социальное избавление