Миражи искусства

Мне кажется, Веналий, вешая передо мной лапшу, просто пользовался оговоркой и сознательно брал огонь на себя, не представляя, как ему быть дальше и как не выдать себя. Наравне с карикатурой и крестом эта цепочка легко и почти сразу могла угадываться энкавэдэшниками и позволяла усугубить меру налагавшейся ими на него пошлой сфальсифицированной вины. Однако доказать, что было и ещё нечто – «третье», до этого просто не дошло.

А не приходилось ли художнику быть оружейным агентом более крупного плана? То есть – переправлять от кого-то к кому-то не один пистолет, а целые партии? И даже не только пистолеты. Страшные мысли об этом запаздывали во мне, так как очень уж объёмным и экстравагантным выглядело очевидное, то, что случилось. Разобраться хотя бы с ним. Однако чем далее от начала уходила история с единственным экземпляром ствола, тем роль агента, связанная с Веналием, всё больше представлялась мне чуть ли не реальностью.

А что? – рассуждал я. Партии могли быть скромными ввиду необходимых мер предосторожности. И ведь кому-то же выпадала доля снабженцев и переправщиков контрабанды. Стволы как-то же попадали в лагеря и в руки тех, кто оттуда бежал. Что, если – Веналий?..

Но тут я вынужден был укорачивать фантазии. Среди получателей могли оказываться не одни политические, а и уголовники. Из чего я должен был выводить, что художник, будучи братом Фёдора, явно политического, вёл бы себя так неразборчиво? Фактов на этот счёт не существовало никаких. По крайней мере, в моём понимании.

Судить его могли по общей схеме репрессий, но данных и об этом у меня нет, и я склонен думать, что раз он прожил до своей глубокой слепой старости, то у него, обошлось и без лагерей. Там бы он точно загиб. Насчёт судимости он и Кересу ничего не сказал. Так я говорю, конечно, не от себя, а лишь со слов Ольги Васильевны.

Кстати, если вернуться к непроизнесённому вслух Веналием имени другого Прохорова, фигуры, так и оставшейся для меня скорее надуманной, чем реальной, то, должен сказать, что мои сведения в отношении художника, его, если можно так выразиться, личной задокументированности, также были ограниченными.

Я не знал приобретённой им, чужой фамилии!

Не пытаюсь тут особо ничего доказывать тем, кто может не верить мне. В таких ситуациях, когда вблизи от села или в самом селе на время оседали нездешние, заезжие люди, нам, босой и голодраной местной пацанве, незачем было знать и называть их пофамильно. Отношения нуждались в определённой дистанции, и она выдерживалась.

Чужаки воспринимались нами не формально, а в обиходном, несколько натянутом и заостороженном виде – как дядьки. И соответственно было удобнее так их называть в общениях с ними. В свою очередь и они, дядьки, против этого иметь ничего не могли.

С самого начала я даже не пробовал спросить Веналия о его фамилии. И чем далее, тем ненужнее это для меня представлялось. Ну, не стал же бы я приставать к нему с вопросом, не он ли есть настоящий Прохоров, уже в тот момент бедовой тревожности и опасений, который к такому вопросу совершенно не располагал, хотя в принципе тот и был нужен. И тем более, что звался-то художник тогда не Кондратом.

Здесь надо бы указать и на упрощённое взаимное рабочее обхождение, которое в пределах трудовых будней принималось на выкосе и там буквально всех устраивало да и вообще бытовало и по сей день бытует повсюду в подобных обстоятельствах.

Заготовщики называли своих чаще по именам, а пофамильно только в тех более редких случаях, когда того требовал слишком официальный стиль отношений и обсуждалось что-то посерьёзнее, чем обычно. Или же требовалась более отчётливая форма указания, выделенности. Мне, малолетке, вникать в эти сферы не приходилось, и я не питал к ним никакого интереса. Могло, разумеется, быть и так, что я даже слышал фамилию Веналия в обращениях к нему или в репликах людей, работавших с ним, но, по отмеченным уже причинам, я оставался невосприимчив к ним, мои слух и сознание как бы непроизвольно отторгали, блокировали их, и я тут же о них забывал…

Потом, через столько лет, эти малозначащие, как я считал раньше, детали и вовсе стёрлись из моей памяти.

Прибавлю, что также и у бригадира, уже на следующий год, спрашивать мне что-либо, кроме того, что я у него спрашивал, было ни к чему. Это могло снова всколыхнуть прежнюю обстановку подозрений, и старый след мог опять потянуться в направлении к художнику.

Думаю, и в том случае, когда мне ещё хотя бы раз довелось увидеться с Веналием до отъезда бригады или в следующем сезоне, я также остался бы в неведении насчёт его настоящей фамилии, равно как и настоящего имени.

В ту пору ведь ещё совсем горячим был эпизод с поимкой Фёдора. Сам художник не открылся бы ни за что. Это не имело смысла. А наша с ним встреча явно могла уже быть выслеженной и расцениваться неординарной, так что, как знать, не навредил ли бы я своим приходом к нему.