Мирянин

Я совсем не любил Олесю Крапивницкую. А она была ко мне равнодушна. Ее порода вообще не способна испытывать яркую неприязнь, потому что каждый мужчина – ее возможная среда обитания. Так зачем портить отношения? Но вот именно я и именно сейчас намеревался их хорошенько испортить. И поступить совсем не как святой, а подгадить нашей Олеське за то, что она так гнусно обошлась с моим другом. Это вовсе не должна была быть месть, но я сочетал приятное с полезным. И начал я с другой совершенно женщины, удивительной и прекрасной. Я рассказал все Наташе. Как только вернулся от инспектора, так сразу рассказал.

Наташа сидела на пирсе, собираясь соскользнуть в воду. Она любила эдак, не в прыжке, а словно рыбка, нырнуть в свою родную стихию. По гороскопу она была Водолей. Но я задержал Наташу, будто бы, со стороны казалось, подошел к ней поболтать. И выложил, слово в слово, все, что прочел недавно в полицейском отчете.

– Такие вот дела. Инспектор сказал, Леся вне подозрений. Но не собирался делать из этого тайну. И я решил, пусть уж лучше узнают от меня. Как думаешь? – спросил я Наташу.

Она не смотрела на меня все то время, пока я говорил. Не потому, что не хотела. А было неудобно. Она сидела, а я стоял. Прямо в брюках и рубашке, и даже в туфлях – как ходил в управление, так и явился на пляж. Брюки мои, светло-голубые, с ровными стрелочками, были единственной летней одеждой «на выход», и пачкать о мокрые камни пирса их не рекомендовалось. Так что я искал правды в ногах.

– Ты хочешь, чтобы я передала остальным? – спросила Наташа, подняв ко мне лицо, но тут же заслонилась ладошкой. Уж очень сильно било солнце, а она не взяла к воде очки.

По одному только вызову в ее голосе я прочувствовал: она ни за что не собирается разглашать мою новость дальше. А я и не желал перекладывать обязанность на ее плечи. И чтобы не быть неверно понятым, сказал, даже резко:

– Что ты! Ни в коем случае! Ты вообще держись в стороне от этой истории. Не могу рассказать тебе все, но послушай моего совета.

– А я и держусь, – покорно согласилась Наташа. И вздохнула: – Нику жалко.

И не пояснила, в каком именно смысле. Видимо, жалко было со всех сторон. И меня пожалела тоже, сочувственно дернув снизу за брюки. У Наташи иногда случалось такое: она вдруг начинала всех жалеть. Без разбора. Однажды это кончилось привнесением в их с Тошкой дом черного котенка с помойки, оказавшегося впоследствии зловреднейшей, царапучей кошкой со скандальным характером. Ливадин, подыгрывая в своей безоглядной любви, на котенка согласился, и в тот же вечер остался без любимых мокасин, куда котенок и отгрузил свой первый подарок новым хозяевам.

Иногда мне казалось, будто Наташа становилась почти прозрачной для моего внутреннего зрения, как если бы я мог сказать о ней все наперед: что она произнесет, что сделает, от чего откажется и с чем согласится. И я думаю, это и в самом деле так. Я не читал ее, словно открытую книгу, а видел всю целиком, сразу, в том едином, которое нельзя разделить и о котором действительно понимаешь все и всегда.

– Что мне делать? – спросил я вроде бы у самого себя, а на самом деле у Наташи.

– А ты посоветуйся с Тошкой, – тут же откликнулась она. И снова впала в жалостливое настроение: – Знаешь, а Вика так и не вернулась. Ужасно, правда? Был человек, а взял и пропал. И никому нет дела… Юрася опять в стельку, – сообщила она на всякий случай.

– Вику ищут, – заверил я Наташу, как можно уверенней. – Мадейра не очень большой остров. Я думаю, скоро найдут. А к Тошке я сейчас пойду. Только ты не говори пока никому.

– Уж можешь не сомневаться. Лесю тоже жалко, – опять вздохнула Наташа (интересно, ее-то с какой стати?), – чего только со страху не наговоришь.

Вот это верно. Только от великого страха и можно так поступить. От страха за себя. Но я не стал объяснять это Наташе. Скоро ее настроение пройдет, и она сама увидит вещи в их действительном неприглядном свете.

Тошку я затащил к бару. Что, вообще-то, сделать с непьющим человеком достаточно сложно. Но тут уж сыграло роль любопытство. Все наши – те, что остались, знали: я ходил утром к инспектору. Олеську мы покинули в одиночестве на ее полосатом матрасике. Условно, конечно. Хотя налитое джином, беспробудное тело Юрасика, по соседству обгоравшее в злющих солнечных лучах, вряд ли можно посчитать за полноценную компанию. Я именно добивался определенного эффекта. Пусть шепчутся за спиной, пусть Олеська нервничает, пусть ее расплатой станет остракизм за ненаказуемое, но позорное преступление.

Ливадин, послушав меня даже не до конца, взорвался глухим басом. И без того мнительный, он теперь убеждал меня, как это ни смешно, что всегда не доверял Никиной подружке, но его никто не желал принимать всерьез. И вот, пожалуйста, – все вышло, как он и предсказывал.

– Ты погоди. Никто же не спорит о твоей прозорливости. Да я не к этому и рассказал, – перебил я Тошку. – Надо, чтобы мы знали. Вот только Юрасику не говори.

– Это еще почему? – переспросил Антон, хотя ему было явно все равно, что будет, а что не будет знать Талдыкин.