Мирные завоеватели

Голос Нохвицкого дрогнул. Несмотря на полную потерю каких-либо возвышенных чувств и на совершенное равнодушие ко всему тому, что не касалось его мелкой, ничтожной личности предателя и шантажиста, какое-то неприятное, тяжелое и оскорбительное чувство сжимало ему сердце, не позволяло быть, по обыкновению, развязно наглым и мешало гнусаво хихикать.

Заинтересованный известием, Вотан поднялся и дрожащими руками начал надевать очки.

— Бой? И что же?.. — так же шепотом спросил он.

— Адмирал Рожественский разбит, — сказал, вставая, Нохвицкий.

Вдруг он выпрямился и злобно, так, как никогда не глядел на людей, взглянул в лицо Вотана. Он заметил блеск радости в глазах управляющего торгового дома «Артиг и Вейс». Что-то забытое, давно уснувшее, лежащее глубоко на дне сердца Нохвицкого вдруг проснулось, и он, стуча маленьким костлявым кулаком по краю письменного стола Вотана, шипящим, рвущимся голосом сказал:

— Ну! попадешься ты мне когда-нибудь…

Не взглянув на удивленного этой неожиданной выходкой Вотана, Нохвицкий быстро вышел из кабинета и, спускаясь по лестнице, грозил кому-то кулаком и грязно ругался.

На другой день весть, сообщенная Нохвицким накануне, сделалась уже печальным вчерашним днем.

Люди ходили подавленные. Великое, тяжелое несчастье упало на них и согнуло до самой земли. Все невольно смотрели туда, где, клубясь над морем, уходили к югу облака, и где прекратились сразу, так трагически и так жестоко, тысячи жизней людей, преодолевших небывалые препятствия и переживших тяжкие лишения дальнего, опасного плавания.

Никто ни о чем не расспрашивал. Оставался факт. Факт этот был так понятен и вместе с тем так кошмарно тяжел, что, казалось, не хватит сил пережить его, если перед глазами встанет все событие, которое видели и скрыли в своей пучине свинцовые волны Цусимы.

XX

Угроза Нохвицкого, как это ни странно, взволновала Вотана. Он глубоко презирал Нохвицкого и постигал всю ничтожность этого человека, бесповоротно падшего. Но Вотан постигал также и то, что он сделал большую ошибку, что он предал себя, может быть, больше чем тогда, когда тайная телеграмма прусского генерала попала в руки этого неизвестного человека.

Своей прорвавшейся радостью по поводу поражения в Цусиме русской эскадры, Вотан совершенно неожиданно разбудил дремлющее благородное чувство любви к отечеству, чувство, еще не умершее в Нохвицком.

Если за две тысячи рублей Нохвицкий соглашался не выдавать опасную тайну Вотана и торгового дома «Артиг и Вейс», то Вотан понимал, что он или вовсе не согласится забыть эту непроизвольно появившуюся у него улыбку злорадства, или потребует за нее слишком дорогую плату.

Оставить Нохвицкого таить в своем сердце вспыхнувшее в нем чувство, способное заставить его прибегнуть к мести, Вотан боялся. Он призвал Мюльферта и, посовещавшись с ним, отправил одного из своих приказчиков, Клюгге, в дом молодого Салиса Швабе, поручив ему убедить Нохвицкого, с которым тот был знаком, прийти и поговорить с Вотаном относительно открывшейся в торговом доме вакансии штатного коммивояжера.

Нохвицкий принял парламентера очень холодно и поручил ему передать Вотану, чтобы тот помнил, что он сказал ему, уходя из его кабинета.

Вотану приходилось действовать иным путем. Он имел длительный разговор с жившим в его доме крупным чиновником, после чего немного успокоился.

Успокоение Вотана объяснялось полной уверенностью, что Нохвицкий вскоре будет для него безопасен; знакомый чиновник передал ему, что за Нохвицким установлен очень строгий надзор, который уже дал некоторые неопровержимые доказательства связи его с другим человеком, навлекшим на себя подозрение властей.

Человек этот был молодой Салис Швабе. Брат английского коммерческого агента, пользующегося репутацией великобританского дипломата и человека независимого и богатого, молодой Салис Швабе был очень неосторожен. Он собирал различные сведения и, не стесняясь, заносил их в свою записную книгу и имел эти сведения при себе. Ничего поэтому не стоило подкупить лакея, бойкого молодого китайца, который, вскоре после свидания с вызвавшим его к себе Вотаном, принес ему записную книжку своего хозяина и, получив за нее вознаграждение, ушел молчаливый, улыбающийся непроницаемой улыбкой.

Для обоих братьев Швабе наступили тяжелые дни. Полетели телеграммы в Лондон и Петербург. В конце концов великобританское правительство сделало очень строгое внушение своему коммерческому агенту и, признав его слишком бестактным для того, чтобы занимать ответственный пост в чужой стране, отозвало его в Лондон. На первом английском пароходе, пришедшем в порт из Америки, оба брата покинули гостеприимный русский берег.