Миротворец

А там становилось все опаснее. В разгаре лета турки, осатанев от безуспешных попыток наладить бесперебойное снабжение по воздуху, начали действовать так, как и предсказал Эдик: посылать в горы поисковые группы легкой пехоты. И хотя мы в принципе этого ждали, терять людей в ожесточенных столкновениях было не легче. Напрасно Эдик настаивал на том, что столкновений нужно по мере сил избегать, утомляя врага бесплодным кружением по горам: во-первых, не так-то легко уговорить горячего даргинского парня воздержаться от драки, а во-вторых, турки начали обстреливать с воздуха даргинские села. Не знаю, был то холодный расчет или остервенение, которое легко накрывает обе стороны в партизанских войнах, но несколько сел сгорели. Турки не опустились еще до того, чтобы жечь села вместе с жителями — но кого упрекали бы семьи бойцов, оставшихся без крова, за то, что отряды АОД были рядом и ничем не помешали?

Однажды ночью в Архун вкатился полуразваленный мотоцикл с коляской. К коляске был привязан полумертвый Анзор, к повязке на его груди — приколота записка от Эдика: между Чарпи и Калин-Юртом их отряд угодил в засаду.

На этот раз турок недооценили мы. Они догадались, что в Баку сидит “крот”, и слили через него дезинформацию о ближайшем вертолетном рейсе. Вертолеты вылетели — но не грузовые, а боевые и десантные. Анзор, ожидая большого конвоя, как раз собрал несколько групп в одну, численностью почти под сотню, чтобы устроить туркам ад. В ад попали даргинцы.

Анзору повезло выжить. Его доставили к Эдику, тот вынул из него все железо и весь свинец, которым начинили его турки, отнял изуродованную вхлам ногу, зашил, перевязал и отправил в Архун, чтоб выходили.

Когда Анзор пришел в себя, он рассказал, что между Фазилем и Эдиком вышла ссора. Такое бывает, когда мужчины слишком устают и злость накапливается. Когда устают женщины, они безобразно скандалят. Когда устают мужчины, они сначала безобразно скандалят, а потом творят такую хуйню, что на уши не натянешь.

Фазиль, узнав, что агентурная сеть Эдика провалена, обвинил его то ли в недосмотре, то ли в сознательном предпочтении интересов генерала Яхонтова интересам АОД. За бакшиш. Эдик взорвался. Все деньги, которые проходили через его руки, он тратил на Архун и на агентуру. Он разорвал на себе куртку и вывернул карманы, он требовал обыскать его и сказать, где он спрятал деньги, он хрипел и плевался.

Даргинцы в принципе не ожидали от него бессребреничества, поскольку и сами бессребрениками не были. Фазиль всю войну продолжал торговать нефтью, у всех его сподвижников водился какой-то бизнес. Они презирали Яхонтова — но не за то, что тот занимался гешефтами, а за то, что тому ничего не стоило обмануть единоплеменника и единоверца, — хотя они и сомневались, верил ли Яхонтов хоть в кого-нибудь. Для даргинца было невозможно дать слово кому-то из “своих” и не сдержать. Вопрос был только в одном — как определяется в каждом конкретном случае круг “своих”.

Реакция Эдика их изумила. Они не видели ничего дурного в том, чтобы Эдик делал гешефты с Яхонтовым, — их интересовал только вопрос лояльности. И когда оказалось, что деньги Яхонтова Элик тоже пускает на дело Свободной Дарго — вопрос лояльности встал ребром.

— Если ты с нами не из-за денег, то почему ты с нами? — спросил Фазиль и прицелился в Эдика из своей “беретты”.

Эдик, конечно, не мог сказать ему правды. Он сказал ту полуправду, которая не была враньем:

— Я с вами, потому что Россию поздно спасать, — Эдик хрипел, будто только что сорвал голос в крике под пыткой. — Потому что там прогнило все. Потому что ее генералы готовы защищать свою страну, только если им пообещаешь откат от этой защиты. Потому что ее министры, депутаты, градоначальники — все такие же. Потому что люди там разучились думать и чувствовать по-настоящему. Потому что только здесь я могу жить как человек и умереть как человек, а не как крыса.

Фазиль посмотрел на него и опустил пистолет.

— А почему ты тогда не примешь ислам? — спросил он.

Эдик рассмеялся и сказал:

— Извини, Фазиль. Я не могу поверить, что мир создали за шесть дней.

— …Вот ты мне объясни, — потребовал Анзор, закончив свой рассказ. — Он у тебя псих или святой? Если бы он принял ислам, я бы сказал, что он святой. А теперь мне что думать?

— Он меджнун, — сказала я. Но Анзору это ничего не сказало, потому что он не читал арабской поэмы даже в переводе и не знал арабского языка.

В общем, случившееся подорвало Эдика, а потом произошло еще одно несчастье: погибла Люсик.

Или нет, не так. Люсик уже месяц как была мертва, а я не знала об этом. Но однажды дождливой ночью к блокпосту подъехал шикарный “Харлей-Дэвидсон”. Ребята остановили его. Закоченевшего и до синевы бледного Эдика пришлось снимать с седла вручную и нести в госпиталь.

Разлепив один глаз и увидев меня над собой, он прохрипел:

— Неси меня к себе. Не в общую палату.

Я распорядилась, и его отнесли ко мне в спальню. Эдик посмотрел одним глазом на моих ассистенток, подскочивших среди ночи Надию и Билькис, мотнул головой и сказал:

— Уходите.