Мировая борьба. Англосаксы против планеты

XVIII в. стал периодом интенсивного демографического роста в её городах (я не рассматриваю внеевропейский мир, например, Китай, где XVIII в. тоже был периодом бурного экономического – китайское «экономическое чудо XVIII» – и демографического роста). Население Европы в целом выросло со 118 млн. в 1700 г. до 187 млн. в 1801 г.; население Англии и Уэльса – с 5,8 млн. до 9,8 млн. (по другим данным – с 8 млн. до 15 млн.); Франции – с 17 млн. до 26 млн. (по другим данным – с 23 млн. до 28 млн.); Испании – с 7 млн. до 10 млн., итальянские государства – с 9 млн. до 13 млн.

Особенно интенсивно росло население во второй половине XVIII в. в Великобритании и Франции. Страх перед грядущей катастрофой от перенаселенности был широко распространён уже в середине XVIII в. Об этом писал Монтескье в 1761 г., а почти за сорок лет до Мальтуса, сформулировавшего свой закон тогда, когда реалии, отражённые им, становились достоянием уходящей эпохи, шотландский экономист Роберт Уоллес опубликовал работу «Различные перспективы человечества, природы и провидения». В ней он предупреждал, что численность человечества будет удваиваться каждые тридцать лет.

Наиболее интенсивным был рост городского населения. Так, в Лондоне оно увеличилось с 575 тыс. в 1750 г. до 900 тыс. в 1801 г.; население Парижа составило в 1789 г. 600-700 тыс. В городах скапливались неимущие, наэлектризованные социальным напряжением толпы.

Англия и Франция по-разному решали эту проблему. Точнее, решала – Англия путём создания колониальной империи (отток населения), развитие рынка, совершенствование налоговой системы и т. д. Ответом Франции стала революция и Наполеоновские войны, снявшие пресс перенаселённости (только за период 1792-1799 гг. погибло и умерло от ран 600 тыс. французских солдат, к периоду 1799-1815 гг. историки прибавляют ещё 700-900 тыс.) и в то же время подорвавшие Францию, а возможно, и её генофонд и навсегда исключившие её из списка не только претендентов на мировое лидерство, но – по сути – и по-настоящему великих держав.

После 1815 г. в течение нескольких десятилетий Западная Европа не испытывала столь жёсткого демографического пресса, а во второй половине XIX в. ситуация столетней давности повторилась в более крупном масштабе, правда теперь зона мощного демографического роста сместилась на восток – в Центральную и Восточную Европу, т. е. в Германию и Россию.

Демографическая ситуация здесь резко обострилась в конце XIX – начале XX в. Так, если в 1858 г. население России составляло 74 млн., то в 1897 г. – 125,6 млн., а в 1914 г. – 165 млн. (без Польши и Финляндии). Если учесть, что 77 % населения – это крестьянство, которое не могло прокормиться с земельного надела (средний крестьянский земельный надел в конце XIX в. – 2,7 десятины), если учесть также, что возможности экстенсивного роста были большей частью исчерпаны (правда, оставались Восточная Сибирь и Приморье, однако, как показала столыпинская реформа, крестьяне не горели желанием переселяться, многие возвращались – из переселившихся за 10 лет 3 млн. вернулись 0,5 млн., а из оставшихся 2,5 млн. значительная часть «застряла» в уже освоенной Западной Сибири и на Урале), а фабричное производство подсекло традиционные крестьянские промыслы, то ясно, что положение было близким к катастрофическому.

Ещё трагичнее была немецкая ситуация. Во Втором рейхе в 1900-1910 гг. ежегодный прирост населения составлял 866 тыс. чел., и если русские теоретически могли мигрировать за Урал, а, например, британцы – за моря, то зажатая между Францией и Россией Германия таких возможностей была лишена даже теоретически. Тут есть от чего свихнуться на Lebensraum. Приобретение колоний и превращение из Grossmacht в Weltmacht было единственной немецкой альтернативой социальному взрыву и распаду.

Всё очень просто. Чтобы воевать, нужны не только противоречия, причины и поводы. Нужна людская масса, которую можно выложить на геостратегический прилавок в виде пушечного мяса. И когда этой массы становится много, она превращается в необходимую, хотя и недостаточную, причину войны, особенно если социально-политические структуры и институты не способны превратить опасные массы в дисциплинированные классы. Так оно и произошло в Центральной и Восточной Европе на рубеже XIX–XX вв.