А ударил он ее за то, что судила о том, чего совершенно не понимала. Это она не знала его сенаторов так, как знал их он! Эти болтуны все время критикуют его за чашей вина, провозглашают тосты «за республику». Египтянка не понимает, что таковы римские политические обычаи, ничего опасного: так они выпускают пар, и все это как раз от бессилия. На решительные, организованные действия ни один из них не способен. Они будут критиковать его, пока он не слышит, а в Сенате — делать то, что нужно ему. Они обязаны ему жизнью, почетными должностями. Даже его Брут, говорят, неплохо нажился на хлебном местечке правителя Цизальпинской Галлии, которое он, Цезарь, ему устроил! Они не так глупы, чтобы «жечь собственные весла»! А без них нельзя, без этих «породистых» болтунов, они — такая же принадлежность сенатских скамей, как красные гусиные подушки. Внешне — лучше пока сохранять традиции. Пусть сидят. По крайней мере —
Гобелены с галльскими конями шевельнулись сильнее, и Цезарь вздрогнул, почувствовав в дальнем углу спальни, где была еще одна дверь, ведущая к нишам с пенатами, чье-то несомненное присутствие.
Цезарь резко сел на кровати. И громко спросил:
— Эй, кто там прячется? Карлик уже был. Кто теперь послан меня попугать? Великан?
Гобелены еще раз шевельнулись, и на середину спальни вышел… Марк Юний Брут.
Сын. Бледный. Безоружный.
— Не пугайся. И никого не зови. Прости за ночное появление здесь. Но дело — слишком важное…
Цезарь рассмеялся, хоть смех и получился напряженный:
— «Не пугайся!» Об этом можешь не беспокоиться. Немного разочарован — да! Гораздо предпочительнее было бы увидеть вместо тебя какую-нибудь прокравшуюся ко мне тайком влюбленную сенаторскую женку. И как ты сюда пробрался? — весело, словно о чем-то забавном, спросил он.
— Это нетрудно. Ты распустил стражу, своих испанцев[101]
, а рабы спят крепко.— Зачем ты пришел?
— Чтобы сказать тебе: я решил тебя помиловать.
Видно было — эту фразу он заготовил заранее.
— Помиловать? Меня?
— Ты приговорен к смерти. Это случится завтра, во время заседания, в театре Помпея.
Цезарь смотрел на Брута задумчиво и разочарованно, словно не слышал или не слушал его слов, а отвечал своим мыслям:
— Нет, кровь и вправду ничего не значит…
— Мать сказала мне все… Я здесь именно поэтому, потому что… кровь.
Брут произнес это так, словно у него болели зубы. Цезарь выглядел рассеянным.
— Ты что-то сказал… о театре Помпея?
— Ты приговорен. Тебя казнят завтра, в театре Помпея. Если не примешь помилование. Из моих рук. И не бежишь из Рима.
Цезарь смотрел весело.
— Ты предлагаешь мне — бежать из Рима. И кто же приговорил меня? Сенат? — Он даже хохотнул.
— Истинные граждане Республики.
— О, это очень серьезно!
— Не смей насмехаться!
— Хорошо, не буду: даже при этих тусклых лампах видно, как ты бледен. Еще бледнее, чем при Фарсале. Ну-ну, успокойся. Это ты прислал мне сюда урода с запиской? — Цезарь широко улыбнулся. — Чтобы поселить во мне страх или хотя бы беспокойство?
Брут посмотрел недоуменно. Видно было, что он не понимал, о чем речь.
— Ну ладно, не ты, так кто-нибудь другой из ваших болтунов и любителей театральных фарсов, это не важно.
— Цезарь, ты должен прямо сейчас отбыть из Рима. Прямо сейчас. Я не хочу становиться отцеубийцей.
— «Цезарь»? Твой язык так никогда и не повернется назвать меня отцом? Даже когда никто не слышит?
Брут молчал.
— Как знаешь! Похвально, что ты привык отдавать долги: жизнь за жизнь. Моя кровь изредка все-таки делает в тебе свое дело. И каков же приговор? За что меня собираются… э… э… казнить?.. — Слова истекали сарказмом.
— За убийство.
— Вот как? Я ведь помиловал в Фарсале всех своих прежних врагов.
— Ты убил Республику, — сказал Брут спокойно, печально и твердо.
Цезарь отмахнулся — небрежно, словно от назойливой мухи:
— Прошу тебя, не надо этих поэтических оборотов и актерских фраз. Ты не Деций Лаберий, актера из тебя не выйдет. Как, впрочем, и писателя… м-да… Я убил Республику? Я усилил ее: сейчас на сенатских скамьях, благодаря мне, девятьсот сенаторов против шестисот прежних. Настоящий боевой легион!