Мировая холодная война

Рузвельт явно считал, что Восточная Европа является зоной особых интересов Советского Союза и не следует ему здесь указывать «как себя вести». Когда Черчилль оказывал давление на Рузвельта с целью держаться более жестко перед советским руководством, то президент предупреждал, что это «сделает очевидными различия между английским и американским правительствами». Рузвельт в высшей степени ценил ялтинские соглашения и отказывался ставить их под угрозу.

Дж. Кеннан, будущий посол США в СССР, писал другому будущему американскому послу в Москве — Ч. Болену 26 января 1945 г., что Европа должна быть поделена на сферы влияния, что США должны создать собственную зону влияния в Западной Европе и при этом «не должны вмешиваться в события, происходящие в русской сфере влияния, и в то же время не позволять русским вторгаться в свою сферу». В пользу раздела мира на сферы влияния склонялся ведущий американский журналист У. Липпман. С его точки зрения, оптимальная система будущих международных отношений — «региональные созвездия государств». При этом США были бы самой влиятельной нацией в «Атлантическом сообществе», СССР главенствовал бы «на русской орбите», Китай — на «китайской орбите». Безопасность внутри орбит обеспечивалась бы абсолютным преобладанием главенствующей в регионе державы, а общий мир — воздержанием от вмешательства одной великой державы в зону влияния другой.

Рузвельт — Трумэн

Подобные тайные переговоры были ошибкой западной дипломатии, они вызвали опасения у советского руководства (ясно выраженные, в частности, в резком письме Сталина Рузвельту). Немцы сдавали города без боя на западе и отчаянно дрались за каждую деревню на востоке. Так были посеяны семена недоверия, поставившего под угрозу тесную взаимосвязь союзников. На союзные отношения пала тень. В одном из последних писем Рузвельта Сталину чувствуется понимание президентом этой опасности: «Я не могу избежать чувства горького возмущения в отношении ваших информаторов, кто бы они ни были, за такое злостное искажение моих действий и действий моих доверенных подчиненных. Будет подлинной трагедией истории, если после неимоверных лишений, в одном шаге от победы, произойдет крушение солидарности союзников. Потеря доверия поставит под вопрос все огромное совместное предприятие».

Послу Гарриману президент Рузвельт пишет, что «хотел бы видеть в бернском эпизоде инцидент малого значения». А в последней телеграмме Черчиллю 11 апреля 1945 г. ФДР пишет: «Я хотел бы минимизировать общую советскую проблему настолько, насколько это возможно, потому что такие проблемы возникают ежедневно в той или иной форме, не оставляя и следа. Мы должны быть, однако, твердыми и наш курс правилен».

Разрешение бернского эпизода давало надежду на решение подобных вопросов в будущем. Время, однако, летело быстро, и на решение следующих спорных вопросов времени было немного. Круг лиц, которым Рузвельт доверял разрешение проблем, касающихся Советского Союза, был ограничен. И они нередко были настроены враждебно по отношению к госдепартаменту. Пока Рузвельт «отвечал» за установление границ и за многие прочие взрывоопасные проблемы, реальность обострения внутренних взаимоотношений была относительно невелика.

Персонификация политики создала соответствующие опасения. В сентябре 1944 г. А. Кадоган заметил в дневнике, что «многое зависит от здоровья Рузвельта». Сам Рузвельт ощущал значимость личной дипломатии. В частности, он написал Элеоноре 12 февраля 1945 г.: «Я чувствую некоторое истощение, но в общем все идет нормально», имея в виду преемственность и внутреннюю логику американской внешней политики..

Солидарность союзников военных лет была еще крепка, особенно в общественном сознании. Весной 1945 г. газета «Нью-Йорк геральд трибюн» писала: «Не существует ощутимой разницы в интересах, политике, целях и в отношениях между Россией, Британией и Соединенными Штатами, что стоило бы свеч в сравнении с огромными жертвами и страданиями, через которые эти народы прошли, пробив свой путь к порогу лучшего мира». Ведущий американский ветеран-журналист У. Ширер записал в своем дневнике: «Собираемся ли мы бросить вес двух самых мощных демократий (имелись в виду США и Англия. — А. У.) против сил прогресса или мы остановим реакцию? Собираемся ли мы вернуться в 1939 год или проявим талант и воображение в стремлении построить нечто лучшее в 1946 или в 1950, или в 1960 году? Эти вопросы вызывают различные размышления, когда вспоминаешь курс англо-американской политики с того момента, когда ход войны изменился в нашу пользу, вспоминаешь нашу поддержку Дарлана, стойкую защиту Черчиллем Франко, настойчивость англо-американцев в попытках спасти савойскую династию в Италии, высокомерное обращение англичан с силами сопротивления в Бельгии и Греции, и наше собственное глупое упорство в желании пригласить фашистскую Аргентину на конференцию в Сан — Франциско».