Мировая революция и мировая война

После первого раунда переговоров Риббентроп известил Гитлера об их благополучном ходе. В посланной им в Берлин телеграмме говорилось: «Пожалуйста, немедленно сообщите Фюреру, что только что закончилось первое трёхчасовое совещание со Сталиным и Молотовым. Во время переговоров, которые проходили положительно в нашем духе, обнаружилось, что решающим моментом для достижения конечного результата является требование русских, чтобы мы признали сферой их влияния порты Либава (Лиепая) и Виндава (Вентспилс). Я был бы признателен, если до 20 часов по немецкому времени получу на это согласие Фюрера. Вопрос о подписании секретного протокола о разграничении наших обоюдных сфер влияния во всей восточной зоне, на что я дал своё принципиальное согласие, обсуждается». Спустя 3 часа была получена ответная телефонограмма (между Кремлем и имперской канцелярией была установлена прямая телефонная связь): «Да, согласен» [560].

Участники переговоров уделили некоторое время обсуждению текста коммюнике, которое намечалось опубликовать в связи с подписанием пакта для того, чтобы объяснить мировой общественности столь внезапный и резкий поворот в германо-советских отношениях. Риббентроп предложил проект, в котором в высокопарных выражениях превозносилась новоявленная дружба двух стран. Как вспоминал Гаус, Сталин отверг этот текст следующими словами: «Не думаете ли вы, что мы должны несколько больше считаться с общественным мнением в обеих наших странах? В течение многих лет мы лили ушаты помоев друг на друга и наши пропагандисты усердствовали в этом отношении. И вдруг от всего этого отказаться и всё это забыть? Такие вещи так быстро не делаются. Мы, и я полагаю, то же самое относится и к германскому правительству, должны с большей осмотрительностью сообщить нашим народам о тех изменениях, которые произошли в отношениях между нашими странами» [561]. После этого Сталин положил на стол свой проект коммюнике, выдержанный в более умеренных тонах. Этот текст был принят германской стороной без всяких возражений.

Думается, что обеспокоенность Сталина реакцией общественного мнения касалась прежде всего восприятия пакта не советским народом, в чьём «одобрении» тоталитарный диктатор был уверен, а западными «друзьями СССР» и международным коммунистическим движением, которому было особенно трудно воспринять столь разительное изменение советско-германских отношений. Впрочем, уже в ближайшие дни в советской печати появились широковещательные заявления о «дружбе между двумя народами».

Договор и протокол были подписаны на второй встрече, состоявшейся тем же вечером.

XXXV

Договор

Советско-германский договор являлся уникальным дипломатическим документом с точки зрения его подготовки. При его выработке был начисто проигнорирован конституционно-правовой механизм формирования внешней политики. От разработки этого важнейшего документа, определявшего судьбы Советского государства, были отстранены не только Верховный Совет и правительство СССР, но и Центральный Комитет ВКП(б). Даже большинство членов Политбюро узнало о содержании пакта только после его подписания. Договор и дополнительный протокол готовились в обстановке строжайшей секретности только Сталиным и Молотовым. Сами эти документы явились продуктом волевой импровизации, при их подготовке полностью отсутствовала научная проработка коренного изменения внешнеполитического курса страны.

Примерно такими же путями шла подготовка к заключению пакта в Германии. Всё это подтверждает справедливость утверждения Черчилля о том, что «только тоталитарный деспотизм в обеих странах мог решиться на такой одиозный противоестественный акт» [562].

Договор о ненападении был заключён сроком на 10 лет. Его главные положения гласили: «Обе Договаривающиеся Стороны обязуются воздерживаться от всякого насилия, от всякого агрессивного действия и всякого нападения в отношении друг друга как отдельно, так и совместно с другими державами» [563].

Сами по себе эти положения выглядели безобидно и «миролюбиво». Это дало основание «Правде» в передовой статье, опубликованной 24 августа, назвать пакт «инструментом мира» и «мирным актом», который «будет способствовать облегчению напряжённости в международной обстановке» и «делу всеобщего укрепления мира». Вслед за этими заверениями, полностью опрокинутыми событиями, развернувшимися через неделю, «Правда» выделяла ещё один аспект договора: «Вражде между Германией и СССР кладётся конец… Дружба народов СССР и Германии, загнанная в тупик стараниями врагов Германии и СССР, отныне должна получить необходимые условия для своего развития и расцвета» [564]. Таким образом, не только советский народ привычно отождествлялся со сталинской кликой, но такое же отождествление проводилось между гитлеровской кликой и немецким народом. Кроме того, данные положения объясняли отсутствие ранее «дружбы» между СССР и Германией не насаждённым в последней фашистским режимом, а происками общих «врагов» обеих стран.