Мирович

Он вынул из кармана ключ и положил его на стол. Силин прошёл в смежную комнату, отпер дверь к узнику. Появление вооружённых, враждебно смотревших людей испугало ошеломило принца.

— Ах, да что же вам? Ну! — произнёс он, отступая и бросаясь к окну.

— За вами, сударь — пожалуйте! — возвысил голос Силин. — Приказ новой монархини, извольте ехать со мной…

— Врёшь ты, врёшь! — крикнул арестант. — Шаг ступи, голову разнесу…

Он подхватил тяжёлый, обитый кожей стул. Силин попятился к двери, дал знак. Солдаты, придерживая палаши, бросились с двух сторон к арестанту.

— Всё то враньё, не смеете! — размахивая стулом, с пеной у рта, кричал узник. — Шептуны вы, еретики, меня зашептали… Я здешней империи принц и ваш государь…

Гаша видела из сада, как уговаривал узника Силин, слышала его угрозы, новые возгласы принца. И вдруг всё стихло. Окна принцевой комнаты заслонились зелёными, порывисто двигавшимися кафтанами солдат.

— В вас жалости, сударь, нет! — раздался срывавшийся, всхлипывавший возглас Жихарева. — Вспомните, генерал, кто он…

— А, жалостники! черти! вот я вас! бери его! в мою голову вяжи… — командовал солдатам Силин.

Послышался стук падавшей мебели, звон разбитых стёкол. Чья-то худая, бледная рука мелькнула поверх солдатских голов. Костлявое в бархатном штиблете колено судорожно поднялось и скрылось между скученных плеч. Раздался глухой, нестройный топот тяжело удалявшихся солдатских шагов. С кем-то в комнатах и на крыльце боролись, кого-то унимая, с угрозами и бранью торопливо несли.

Шум затих. Гаша опомнилась, бросилась во двор, за ворота. По лесной, стемневшей просеке, поднимая пыль, мчалась большая, шестернёй, ямская карета. За нею скакал кавалерийский отряд. Ни в доме, ни во дворе, ни около — не было видно ни души. Полицейских стражников Силин, прибыв сюда, отправил в город, а Жихарева, не дав ему времени опомниться, как и его арестанта, увёз с собой. Гаша вспомнила о ближней мызе Птицыных, накрылась платком и бросилась туда. Хмурая облачная ночь надвигалась кругом. У огорода, близ сада Птицыных, Гаша оглянулась и всплеснула руками. Над деревьями, в той стороне, откуда она пришла, поднялось что-то яркое, дымно-багровое. Отблеск пожара всходил выше и выше, далеко освещая Каменный и соседние острова.

В тот же вечер от пристани у Колтовской отчалили паром. На нём толпились рабочие с соседних, стеклянного и порохового, заводов, огородники и несколько мещан. Здесь же стояла извозчичья коляска. Седоки из неё не вставали. Всех занимало зарево, видневшееся впереди.

— Таперича, значит, и без фонаря всяк проедет, — отозвался кто-то от каната, — иголку мамзель и то найдёт.

В толпе засмеялись.

— Фу, милые! вот жарит! полыхать стало, — проговорил сутуловатый, в веснушках, солдатик, — гляди, Миколаев, искры-то… а дым! вот закурило… лихо!..

— А что горит? — решился спросить один из сидевших в коляске.

— А Бог е зна…

— Немцев-иродов чествуют, луминация христопродавцам и ихним угодникам, — пояснил первый голос из толпы, — хлебать, жеребцы, во как дюжи, налопаются…

— А что, братцы, ведь это Гудовичева мыза, — сказал опять солдатик, — ишь ты, у заводей! Она и есть.

Все надвинулись к канату:

— Эх, эх, вот полыхает!

— Аполлон! Ужли ж мы и тут опоздали? — вполголоса в коляске спросил Мирович своего приятеля Ушакова.

Тот молча смотрел в направлении пожара.

— И всем то же будет, всех, постой, порешат! — пробурчал плечистый, оборванный мужичонка, корявыми, в мозолях руками натягивая бечеву.

— Да чем же он, хоть бы Гудович-анарал, провинился? — отозвался слабым, почти детским голоском седой огородник. — Барин милостивый, тишайший, видывали его сколько разов…

— Потому немцам, всё одно, чёрту брат.

— Да ты вот, слышь, дедушка, не то ишшо будет! — откликнулся с другого конца парома чей-то певучий, бархатный голос. — Завтра виселиц перед сенатом наставят и все-е-х супостатов, погубителей наших, вешать будут.

— Алырники, пёсьи души! Значит, решилась, пошла таперича Рассея: держись вверх тормашками!

— А-а! у! — вздрогнула и раскатисто над водой загоготала толпа.

Паром причалил к берегу. Коляска своротила в просеку, уже полную запаха гари. Подъехав к прибрежной поляне, путники встали, велели вознице ждать и с-над ветра лесной чащей направились к пожарищу.

На месте обширной, богатой усадьбы торчали одни обугленные, шипевшие древесные стволы. Рабочие с тоней и кое-кто из наспевших окрестных жителей, стоя поодаль, с тупым любопытством следили за громадными, догоравшими кострами.

— Чья мыза сгорела? — спросил, подойдя к ним, Мирович.

— Гудовича.

— Все ли спаслись?

— А хто е зна…

— Но куда же делись жившие здесь? — спросил Ушаков.

— Попеклись, видно, на картошки, а може, к своим в Неметчину — смолёные нехристи — побегли.

Ушаков оглянулся. Мирович кого-то приметил в толпе, с кем-то говорил. На траве, горько плача о погибшем добре, сидела с птицынскими людьми прибежавшая на пожар Гаша.

— Увезли его, спасли, — повторяла она, — а добро-то, добро всё погорело.