Мирович

— За ширмой, — ответил Чурмантеев, — он по статуту… думает, что пришли его комнату убирать… Запрещено его видеть даже слугам…

— Зовите его, — негромко сказал, не сходя с своего места, государь.

Чурмантеев кликнул арестанта. Иван Антонович вышел из-за ширмы. Вид блестящей государевой свиты его ослепил. Он зашатался, чуть не упал и, озираясь, как пойманный жалкий зверёк, смешным и неловким движением попятился назад за перегородку.

— Не опасайтесь, сударь! — с напускной смелостью, дрогнувшим голосом сказал Пётр Фёдорович. — Я к вам послом… от самого государя. Подойдите ближе: смелей… вот так… Ну!.. скажите, что-нибудь вам в этих местах недостаёт?.. Скажите! Ваши слова примут не инако, как с должным вниманием.

Иванушка бросил беглый взгляд на узкоплечего, плоскогрудого, невзрачного и рябого офицера, в белом, с бирюзовыми обшлагами, кафтане, с доброй улыбкой и грубо-капральской выправкой, стоявшего впереди других. Что-то странное, что-то хватавшее и уносившее куда-то далеко отозвалось, заговорило в душе узника. «Где-то видел, видел… но где?..» — обливаясь кровью, шептало ему бедное, робко бившееся сердце. Он ступил шаг вперёд, протянул руки.

— О-о, — начал он, не спуская глаз с Петра, — я… я…

Он упал пред ним на колени.

— Встаньте, принц! — с рыцарскою вежливостью, тронув его лосиной перчаткой по плечу, сказал Пётр Фёдорович. — Будьте добры, кураж! я облегчу… я попрошу государя… облегчить и улучшить вашу участь… Я близок к нему; меня он слушает. Просите, что вам нужно?

Лицо узника страшно побледнело; губы исказились от усилий проронить слово. Речь отказывалась ему служить.

Язык коснел. Кровь молотом стучала в голову. Он, озираясь на всех, не вставал.

— Просите, просите милостей! — шептали стоявшие вокруг.

— Я не тот, за кого… Душно! — проговорил узник. — Тут вовсе душно — воздуху нетути… — продолжал он скороговоркой, сдерживая рукой дрожавший, как в лихорадке, подбородок. — Повидать бы небушко… зелень тоже… походить бы на земле, по цветам!.. от всего за то, всё отдам… Я их прошу, а они… подло…

Он не мог говорить далее, робел и дико на всех смотрел.

— Кто вы? — спросил, поднимая его, государь.

Принц медлил ответом.

— Кто вы и как сюда попали? — ласково повторил, улыбаясь, Пётр Фёдорович.

Арестант вздрогнул, вытянулся, стал шептать.

— Я… император, — точно сорвавшись, проговорил он громко. — Божиею милостью… ну, Иоанн Третий, император… царь!

— Кто тебе сказал, что ты император? — нахмурясь и брякнув палашом, спросил Пётр Фёдорович.

— Я не тот, за кого! — ответил, боязливо попятившись, узник. — Да, да! Иоанн давно помер, взят на небо. Я видел его — он здесь, во мне…

— Кто тебя уверил, что ты государь? — спокойнее повторил Пётр Фёдорович.

— Кто сказал? стойте — вспомнил!.. Учитель сказал… потом караульный…

— Император не сидел бы в таком месте, притом в бороде… — произнёс Пётр Фёдорович.

— Меня заперли. Но… я лучше их… чистый дух, — а они злюки, еретики.

— Что вы помните о детстве, о прошлых годах? — спросил государь.

— Где помнить! Голова темна, тошнёхонько…

— Однако же поведайте, что вспомятовано будет.

— Всё мучили… Был я вот какой ребёнок, махотка-детка. Разлучили с матерью, отцом… Живы ли, не знаю…

— Ну, ну…

— Стали звать меня Гришкой, — ты не царь, а колодник! Отдали в руки аспидов, колдунов. Да, да… колдуны… У них дым изо рта… И начали возить из крепости в крепость. И вот теперь Иванушкин дворец…

Узник смолк. Окружавшие молча на него смотрели.

— Все ли приставленные к вам были злые люди? Не было ли меж них и добрых? — спросил государь.

— Было двое… Один — старик с женой! В Холмогорах выучил молитвам, письму… Другой — помоложе… да, совсем молодой…

— Ну, и что ж этот другой? Не бойтесь, говорите…

— Он меня, ребёнка, махотку, провожал от матери и всю дорогу, всю, как это ехали, во как ласкал, жалел и плакал.

— А потом?

— Как приехали это к морю, давал этот-то молодой бегать по берегу, в саду; сад большущий, пахло так — цветы… и от монахов приносил игрушки…

— Где ж он теперь? — спросил Пётр Фёдорович.

— Видно, помер, снится всё… В книгах написано… оскудеша… излияся слава во прах…

«Начётчик, всё по-словенски!» — подумал государь.

— Помните ли вы имена этих людей? — спросил Пётр Фёдорович.

Лицо арестанта опять исказилось, выражая ужас и волнение. «Он, он! — звучало у него где-то на дне души. — Он… Не во сне ль его я видел?».

Иванушка хотел говорить и не мог.

— Courage, prince, courage![93] я вас слушаю! — обратился к нему государь.

— Первого звали… постойте… ох, забыл…

— А второго?

— Второго… Вспомнил… Корф, да, Корф.

Государь оглянулся. Николай Андреевич Корф, усиливаясь что-то достать из заднего кармана, кривился и хмурился, всячески удерживаясь, чтоб не заплакать. Слёзы между тем катились по его вздрагивавшим, морщинистым щекам.

— Merkwurdig, Majestat, о! fabulos![94] — громко сморкаясь, крякнул он в платок.

Государь был искренне, глубоко тронут. Обыкновенно беспечный Нарышкин стоял сердитый и опешенный. Мельгунов и Волков угрюмо смотрели в землю.

«Не малоумный, не дурафья, чёрт возьми», — думали они. Унгерн не спускал растерянных глаз с государя.