Мирович

Кузнечик дорогой, коль много ты блажен!
Коль больше пред людьми ты счастьем одарён!
Препровождаешь жизнь меж мягкою травою
И наслаждаешься медвяною росою…
Хотя у многих ты в глазах презренна тварь,
Но в самой истине ты перед ними царь…
Ты скачешь и поёшь, свободен, беззаботен…
Что видишь — всё твоё, везде в своём дому —
Не просишь ни о чём, не должен никому…

«Не просишь, не должен! — вздохнул Ломоносов. — А главное — свободен! волюшка, родная воля! далёкое Белое море, отцовский порог… А здесь? Интриги, перевёртни-проходимцы и вечная подземная, кротовая война! Великий мой герой, Первый Пётр! Для того ль, в торжество ли и избыт иноземной, алчной лжи, затеял ты любимое своё чадо — Петербург?.. Уеду, брошу этот Вавилон, брошу неверные, бурливые дни. В сермягу оденусь, бороду отпущу и навсегда скроюсь в деревенскую тихую глушь… Вышел из народа, в народ возвращусь… Пора!».

Крики и беготня детей на берегу нежданно смолкли. Ломоносов взглянул на улицу.

Шагах в двухстах от его двора, к стороне Синего моста, остановилась наёмная извозчичья коляска. Сидевший в ней, склонясь, о чём-то говорил с уличными ребятишками. К крыльцу подбежала Леночка.

— Кто, кто? — спросил Ломоносов.

— Внесён… фон… или как… ну, Внесён… — в силу переводя дух, ответила вся красная от беганья Леночка. — Студент из Москвы… он вам писал…

— А! вспомнил, зови! — сказал, суетливо запахивая халат, Михайло Васильевич.

«В иностранную коллегию просится… стихи намедни прислал на прочтение!» — рассуждал он, прикрывая голову старым, порыжелым треуголом.

Коляска подъехала к воротам. На крыльцо взошёл круглолицый, с румяными пушистыми щеками, пухлыми губками и большими выразительными глазами, восемнадцатилетний, миловидный, хотя несколько мешковатый и не по годам полный юноша. На нём был серый, с иголочки, студенческий демикотоновый кафтан. Из-под приплюснутой треуголки выбивалась русая, в природных шелковистых букольках, коса. Он улыбался, напоминая движениями беспечность резвого, хорошо откормленного жеребёнка-сосунка. С появлением на крыльце послышался запах вошедших тогда в моду духов киннамона, или петушьих ягод, rosa cinnamonea.

— Лейб-гвардии Семёновского полка сержант и московский студент… — начал гость, добродушно и угловато раскланиваясь. — Четыре года назад, в доме нашего куратора, его превосходительства Ивана Ивановича Шувалова, имел счастье быть вам здесь представленным…

— Да, да… Как же-с, помню. Добро пожаловать.

— И вы меня ещё тогда спросили, чему я учился. А я имел честь ответить: по-латыни, — за что и был вами апробован! — продолжал, обмахиваясь клетчатым платком, студент.

— Так, так, господин Фонвизин! И это всё припоминаю, — произнёс с улыбкой, усаживая гостя, Ломоносов. — И письмо ваше получил, и экстрактец о задуманной комедии одобряю. Что же? Пишете — как бишь вы думаете назвать? — «Бригадира»?

— Начал-с, да не спорится всё, — вспыхнув по уши, ответил юноша, восхищённый вниманием великого писателя.

— Что же мешало? Розы удовольствия? Ученья шипы?

— Правду изволили сказать, развлечений премного-с!.. Знаете, в Москве так весело, столько родных… и под Москвой тоже… у бабушки. Маланья Ивановна, моя бабушка, старенькая, а пребедовая — на арфе играет, любит весёлости и вас всего наизусть знает. Вот поступлю на службу, разве тогда…

— Пишите, государь мой, обличайте злые и глупые нравы, — сказал Ломоносов. — Знатный вымысел взяли вы, и сюжет сильно сходствует времени. Сколько таковых бездельнических невежд бременит землю! Да супругу-то задуманного пустозвона, бригадиршу-то, постарательней оболваньте. Всем нашим дурафьям-щеголихам сродни таковая архибестия. Да умненько, батюшка, острой ловкости слово выискав, уязвите притом и наше гонянье за модами, с их бестолочью, развратом и всякою пустошью!.. Вы это сумеете. Имя и отчество ваше?

Гость назвал себя.

— Да-с, Денис Иваныч, пишите. Иначе — грех. Талант Господь Бог дал вам несомненный.

— Стихи же… изволили ль вы пробежать стишки? — пожирая восторженными глазами знаменитого поэта, спросил Фонвизин. — Я вам, Михайло Васильич, послал из Москвы несколько листков…

— Не просто прелесть, а отменная! — с улыбкой ласковых, строгих глаз, откинувшись на лавку, сказал Ломоносов. — Вот ваши писания — здесь, в эту дневную мою тетрадь вложены. Хотел отвечать, да был в деревне. Не расстаюся с ними, любуюсь… Лиса-Кознодей восхитительна. Похвалы её умершему Льву бесподобны: «…он скотолюбие в душе своей питал!». Ай да утешили… Преметко сказано, но не меньше гуморичны и злы и сии протесты Крота: