Мирович

— Какая жалость! Мой дядя на охоте в Ропше, — сказал он, расставаясь с знаменитым гостем, — двадцать восьмого июня день его рождения; я хоть и уеду в Москву, но к этому дню беспременно возвращусь… Не откажите, Михайло Васильич, на пирог… И дядя и тётка очень будут рады вас видеть. Они так вам благодарны за меня; двадцать восьмого — не забудете?

Ломоносов сперва отказался; двадцать девятого июня, в день Петра и Павла, в Академии было назначено торжественное заседание, и ему поручили изготовить и сказать в этот день хвалебную в честь государя латинскую речь. Но, подумав, он взглянул на юношу, ласково пожал ему руку и дал слово быть у него на пирог дяди, после академического заседания.

Разговор в каменке долго не выходил у Михаилы Васильича из головы.

«Недобрые затеи, недобрые, — размышлял он, — сущие воробьи! Переловят их, коли хуже не будет, пропадут ни за что, ни про что… А тот-то, в очках, Пассек? Ни в жизнь, говорит, не попадусь… Экие шустрые, чиликают, топорщатся, прямо воробьи…»

Дня через три Ломоносов справился в коллегии и узнал, что приказ с разрешением Мировичу возвратиться подписан накануне и уже послан в армию. Он хотел ехать к Калинкину мосту, отыскивать Бавыкину, как увидел на лестнице коллегии Ушакова, с которым познакомился весной, провожая Мировича в Шлиссельбург. Ломоносов ему сообщил справку о его приятеле и прибавил:

— Кстати, замените меня, съездите к общей нашей знакомке, Бавыкиной; что-то недомогаю, а надо бы узнать адрес вашего друга и скорее его обрадовать.

Ушаков отправился к Калинкину мосту.

Комната у грекени Бунди, где жила теперь Филатовна, была пропитана запахом домашней птицы. По соседству, за дверью, помещался, очевидно, хозяйкин курятник. Сильно исхудалая, с недовольным и опечаленным лицом, Бавыкина, прикрытая старенькой кацавейкой, лежала на сундуке, под образами.

— Что с вами, матушка? — спросил Ушаков, — Здоровы ли? Как жаль, не дали о себе слуха: охотно бы навестил…

— Ну, уж ты-то навестишь! Одна ягода с другом своим. В гроб давно мне пора; откройся, мать сыра земля, — чуть взглянув на гостя, сумрачно и с замешательством проговорила Филатовна, — вот она, доля-то бабы Настасьи… в птичницы да в огородницы в экие годы пошла!.. Что ж, парень, не осуди: хлебушка всякому хочется жевать. И воду сама ношу… Да чуть с лихоманки не померла, как его-то, твоего прокурата, проводимши, сюда переехала.

— А я к вам, Настасья Филатовна, с доброю вестью, — сказал, садясь, Ушаков, — не у всех дела хороши, и я вот в тесноте поистратился опять. От Василия ж намедни была получена цидулка, — просил похлопотать о его возврате; иначе, писал, без спросу, на гибель свою, готов стать дезертиром. Ну, ему сильные люди и выхлопотали апробацию! вчера, поздравьте, написано Бутурлину и в его Нарвский полк…

Бавыкина подняла с подушки голову. Её глаза тревожно забегали по комнате, с испугом остановясь на ситцевой занавеске, протянутой от печи к посудному поставцу. Губы что-то шептали.

— Что вы, матушка? не слышу, — сказал, нагибаясь к ней, Ушаков.

Филатовна, качая головой, не спускала испуганных глаз с поставца. «Что бы это значило?»— подумал Ушаков. Он встал, тихо приподнял положок.

У печи, схватившись за волосы, в забрызганных грязью шинели и высоких дорожных сапогах, сидел, понурясь, Мирович.

— Боги праведные… что вижу? ты ли? — вскрикнул Ушаков. — Как и когда? Отпуск только что послан.

— Без отпуска, уходом…

— Но ведь это дезертирство! Как ты мог решиться?

— Что спрашивать, полно! Невидаль какая! Не стерпел — ну и всё тут! — грубо ответил Мирович. — Значит, была причина.

— Когда приехал?

— Сегодня ночью, великолуцкими фурлейтами.

— И не боишься? Не подождал! Ну, как выдадут?

— Не выдадут, Не все ж Каины, предатели. А донесут — э, чёрт! туда и дорога! — резко сказал Мирович. — Офицер нашей ложи масон, провожал амуницию из Митавы; ну и провёз через рогатки, в тюках.

Ушаков не мог прийти в себя. Превосходивший его нравственным складом и умом Мирович ему казался в эту минуту жалким, ничтожным.

— Что же теперь! — сказал Ушаков. — Ведь военный суд, ведь гибель над головой… А он сидит… Ах, Василий! припомни встречу у Дрезденши, твои слова о силе воли, о советах разума! С Иисусом Навином солнце собирался остановить, с пророком Илией хотел отворять и затворять небо — а не мог выждать из-за границы увольнения в отпуск по команде! Шреклих!..[159]

— Э, убирайся, чёрт! Советы ещё! Пропадать, так пропадать. Всё ложь и обман, — мрачно и злобно проговорил Мирович, — все подлецы, самомерзейшие твари, и ты первая из них… Одна в свете истина, одна — любовь… Вот разве, впрочем, и она… да наплевать!.. Хоть бы скорее этому решение, конец…

— Успокойся, друг Василий, успокойся, — сказал, мигнув Филатовне, Ушаков, — объясни лучше, как это случилось. И с предметом своим теперь скоро — ну, хоть и сегодня — встретишься, я видел её… Девица отменно достойная и, вероятно, ждёт не дождётся… А уж от суда, Вася, как-нибудь, в столь необычайной факции, постараются тебя спасти сильные друзья…

Мирович, презрительно зевнув, ничего не ответил.