Мирович

Ушаков дал знать о приезде приятеля Ломоносову, прося замолвить о нём слово гетману, и напомнил Мировичу о весеннем его знакомце по дому Дрезденши, о Григории Григорьевиче Орлове, куда тот на другой день и отправился.

— А!.. Дивно губительная пятёрка! — вскрикнул при виде Мировича цальмейстер гвардейской артиллерии Григорий Орлов. — Как дела с фараоном и с бильярдом?

— Плохо, Григорий Григорьевич! Весь, как есть, прогорел.

— Что же, денег надо?

— Нет, не их. Раз помогли вы, за что по гроб благодарен, — ещё в одном пособите… отслужу…

— В чём же дело?

Мирович рассказал о своём уходе. Орлов опустил руки.

— Плохо, брат, примечательно плохо! — сказал он, покачав головой. — Ты масон? да говори, не бойся, — и я масон…

Мирович сделал особый, странный знак рукой.

«Отлично, я так и думал, пригодится, — сказал себе Григорий Орлов, — вольный каменщик и охотник до карт! Степана Васильевича Перфильева за нами приставили наблюдать, а мы в соглядатаи за ним поставим этого гуся. Перфильев в пикет собаку съел — зато в ля-муш ему не везёт… Вот ему разом и дистракция[160], и отместка… Этот его уж, без сомнения, забьёт с первых ходов!».

— Приходи завтра, — произнёс Орлов, — обсудим твоё дело.

Мировича одели, ссудили деньгами. Чтоб избавить его от ответа в самовольной его отлучке из армии, Орлов устроил так, что рапорт о нём спрятали, в Нарвский полк дали знать, что он временно назначен по артиллерии, в комиссию о «пересмотре шуваловских голубиц», а ему велели сидеть с Перфильевым и носу никуда не показывать. В этом помогли и масоны, одной ложи с Орловым.

Василий Яковлевич украдкой увиделся с Пчёлкиной. С отъезда из Шлиссельбурга она жила на Каменном, у Птицыных. Встреча их была странная. Поликсена будто обрадовалась, даже как-то порывисто, нервно расплакалась. Мирович, однако, увидел нечто другое, не то, чего он ожидал. Сам не давая себе отчёта, в чём дело, он молча, угрюмо сел и всё время исподлобья смотрел, слушая Поликсену.

«Сущий волчонок, — подумала о нём Птицына, бывшая при этой встрече, — и как она его не бережётся! глаза — острые ножи!».

Устроитель гвардейских весёлостей, Орлов свёл Мировича в масонской ложе с Перфильевым. Новые знакомцы как засели за стол, так уж и не вставали. Дни шли, ночи напролёт — они без отдыха играли, изредка лишь переменяя место игры, да когда подходили другие охотники, садились вкруговую за бириби или в фараон. Опиум масонства, слившись в Мировиче с хмелем карточной игры, вконец поработил его мысли, сердце, волю.

Двадцать третьего июня Мирович, исхудалый, с впалыми щеками и с блуждающим, потухшим, сердитым взглядом приехал к Ломоносову, прошёл к нему в сад и, присев у него в беседке, прерывающимся, сильно взволнованным голосом спросил его:

— Знаете, что случилось?

— Не знаю…

Мирович не поднимал глаз. Сгорбившись и нахохлившись, он просидел несколько секунд молча, с отвисшею нижнею губой и упавшими с колен руками, злобно выжидая, что ещё скажет ему Ломоносов.

— Я только что с Каменного, — начал опять Мирович, нарочно цедя слова, — вчера Поликсена гуляла с детьми Птицыных… ну, гуляла и забрела в рощу к Невке…

— Что же там увидела? — спросил Ломоносов.

— Дети собирали грибы; Поликсена читала книжку… ха-ха!.. в это время — книжку!.. Вдруг слышит шаги; поглядела — идут двое…

Сказав это, Мирович судорожно повёл плечами, точно его знобило, и нервно зевнул.

— И кто же, думаете, были эти двое? Угадайте, — спросил, как-то неестественно улыбнувшись, Мирович.

— Не знаю, — ответил Ломоносов, — почём знать?

— Принц Иоанн Антонович и с ним, должно, новый шлиссельбургский пристав, — с презрительно-гордой усмешкой проговорил Мирович.

— Что ты? Василий Яковлич! Быть не может… Ужели принц?..

— Он! Поликсена не ошиблась, узнала… Он! вторую неделю в тайности живёт на даче Гудовича в лесу.

Ломоносов, через голову Мировича и верхушки дерев, взглянул на вечереющее, залитое дымчатым заревом небо и с чувством, медленно перекрестился.

— Но есть и другое дело, — продолжал, торопясь и переминаясь, Мирович, — то, о чём я сведал случайно, — ну, играя с одной тут компанией, — так о том страшно и вымолвить…

— Что же ты узнал?

— Не нынче-завтра ожидают смуты, волнения, — ответил, уставясь в Ломоносова чёрными, без блеска, глазами Мирович, — всё, уверяют, готово, и вернейшие, близкие к монарху люди передаются, если уже не передались, его врагам.

Произнося это, Мирович покраснел и замолчал.

— Полно, мало ли что болтают! — сказал Ломоносов, вспоминая беседу у Фонвизина. — Упаси господи от злых, крамольных дней! Всё пойдёт вверх дном.

— Не верите? — спросил, вставая, Мирович.

Он выпрямился, судорожно оправил волосы. Чёрные, затуманенные волнением и бессонницей его глаза глядели сердито. В них начинал светиться злой и дикий огонь. Скопление всякой горечи, ненависти и мести вызывало чрезмерное возбуждение.