Мирская чаша

— На время, а потом другая в скорый оборот, чтобы не было никакого статуя, чего же тебе еще надо?

— По мне, чтобы жили без оружия, вот когда это будет, я поверю в новое, а то все одно: была полиция, стала милиция, одного комиссара убили, другого статуя поставят.

Толпа нарастает, кого-кого нет, из разоренного монастыря даже монах явился и безумно кричит:

— Нечестивцы, что вы сделали, человека замучили!

— Да это не мы, вот чудак, нам, первое, велели, а второе, мы есть хотим.

— Проклятые, за кого же вы стоите?

Фомка режет:

— А ты за кого?

— Я за мощи святые.

Фомка монаху язык показал:

— Не мощи, а мышь.

И монах от мыши в толпу, как сквозь землю.

— Лови мышь, лови мышь! — подзуживает Фомка. Гроб приближается. Стекольщику при фартуке противно бесчиние и жалко убитого комиссара:

— Кому он вредит, кому статуй мешает? Ну Каин, я понимаю, убивает, а то говорят «мы Авель» и тоже убивают.

— Мы понимаем, — отвечают в толпе, — вреда от него не было никому, власть стоит и стоит, кому вред какой от статуя? Поставь каждого во власть, и каждый будет статуем.

— Дураки, ничего-то вы не понимаете, это место очищается, был один статуй городовой, другого статуя поставили, комиссара.

— Так и пойдет, только снаружи меняется. Пока без оружия (не) будет, никому не поверю.

— Затвердил «без оружия», тебя не задевало, а вот посмотри.

Фомка поднимает рубашку и показывает против сердца рубец.

— Кто это тебя?

— Родной брат мой Персюк. Неужли я это оставлю, как ты думаешь, оставлю я это или нет?

— Задело-то задело.

— Меня задело, а ты где был?

— Я стекла вставлял.

— И я работал, нет, ты мне скажи, могу ли я это дело оставить?

— Да на кого же ты пойдешь?

— На брата и на его партию.

— На брата, это один разговор, а на какую же партию?

— Почем я знаю, задело, и я задену, а тебя не задевало?

— Как не задевало, думаешь, тогда этого не было, все то же было, задевало, да как! Ты мне грудь показал, а я сзади рубашку подыму, тоже увидишь рубцы.

— Чего же ты говоришь, без оружия?

— Без оружия, где тебе такое понять, хоть бы оружие, да надо знать к чему. Персюк, брат твой, хоть и зверь, да стоит за советскую власть, за государство.

— Начихать мне на советскую власть и на государство.

— Тебе только бы без командира, задело, и ты задел.

— И я задел!

— Если бы ты знал что, а ты ничего не знаешь.

— И знать не хочу.

— Ученый там выкопал на чердаке старую книгу, узнал про жизнь, и у него связалось, а у тебя что связывается: тебя чкнули, ты чкнул, вот и все.

— Ученый — это мышь, а решит все трехдюймовка.

— Нет, брат, пока оружие будет решать, ни за что не поверю, и в государство никакое не поверю с оружием.

— Подумайте, что вы говорите, — сказал какой-то сознательный, — какое государство может существовать без оружия, где есть на земле такое государство?

— Есть такое, — отвечает стекольщик, — там люди живут, работают, пашут, скот разводят, торгуют, а воевать — нет! — махонькая страна такая.

— Финляндия?

— Ну хоть бы Вихляндия.

— Воюет!

— Ну, стало быть, не Вихляндия, а есть.

— Швейцария?

— Я говорю, есть такая страна, где не воюют, хотя бы самая махонькая Вихляндия, а есть.

— Сам ты Вихляндия, отвечай просто: двое дерутся на улице, что ты сделаешь, как остановишь?

— Скажу: не деритесь.

— А не послушаются?

— Другой придет: тут постепенность, один уговаривает, другой уговаривает, третий уговаривает.

— Был такой уговаривающий, ну что, уговорил?

— Так он уговаривал драться, а я чтобы не драться.

— После него тоже уговаривали, чтобы не драться, и чем кончилось?

— Это неправда, сами уговаривали, а сами оружие поднимали на капиталистов.

— Ну, ладно, пускай ты пришел и уговорил: ну, помирятся, один пойдет в подвал, другой во дворец?

— И хорошо.

— Капиталисты опять наживаться.

— Почему наживаться: ему, может быть, надо долги заплатить, разные бывают капиталисты.

— Расходитесь вы к черту! — кричит, надрываясь, милиционер. — Тут похороны, а не митинг, дорогу давайте, ну!

И замахнулся на женщину шашкой, только на одну, а их сто выскочило.

— Нонче и осьмушку не выдали. Свобода, свобода, а хлеба не дали, на черта нам ваша свобода!

— Иди на работу!

— Давай работу!

— Возьми, ты сама не идешь.

— Брешешь!

— Нет, ты брешешь, вы сидите, враг идет, а у вас дезертиры под юбкой.

— А у вас жиды в штанах. Ха-ха-ха! — в сто голосов.

— Ловко баба отрезала: жиды в штанах. Кто-то веселый вздумал искать дезертира у бабы, но вдруг Персюк на коне показался.

— Персюк, Персюк!

Все врассыпную, и сам Фомка впереди всех бежит.

Опять стало тихо на улице, два мещанина, один с завалинки, другой из калитки, переговариваются, и возле них Пелагея Фоминишна остановилась.

— Комиссар грохнулся!

— Подсолнух!

— Чего же народ шумит?

— Чего кричат, чего орут, — говорит Пелагея Фоминишна, — милые мои, сколько вы ни кричите, а служить кому-нибудь надо, я тридцать пять лет у господ жила, и никто меня не обидел, оттого что я себя знаю, я такая ведь: самовар согрела, чай засыпала, пока настоялся чай, я двадцать дел переделаю, кто с меня спросит, кто посмеет обидеть? Покойника несут, а они визжат, вот Егор Иваныч идет, спрошу-ка я его.