Миртала

По одну сторону золоченой балюстрады сели мужчины, по другую, над несколькими мраморными ступеньками, скамьи заполнили женщины. В этом многолюдном собрании каждый внимательный взгляд должен был бы заметить, прежде всего, одну особенность: почти полное отсутствие взрослых юношей. Кроме немногочисленной группки тех, по чьим полудетским и лишенным мужской растительности лицам можно было судить, что еще совсем недавно они были отроками, находились там только мужчины в возрасте преклонном или зрелом, старики или пожилые. Правда, на улицах и площадях квартала обычно играло много детей, но между стайкой этих малых существ и седеющей или поседевшей толпой их отцов и дедов был провал. Его создавало почти полное отсутствие одного поколения, поколения, которое несколько лет тому назад при первых трубных звуках начинающейся священной войны отправилось на далекую родину и не вернулось. Одни сложили головы на поле кровавой битвы, в огне, поглотившем храм, под карательным мечом победителей, другие, рассыпанные по свету, вели трудную жизнь или, попав в плен, прозябали в тяжелой неволе у победителей. В будние дни, в обычной череде повседневных дел эта особенность, характерная для конца проигранной войны, меньше бросалась в глаза и не так бередила раны сердца. Зато во всем своем скорбном кошмаре она являлась каждый раз, когда члены общины собирались вместе и тысячами глаз и сердец замечали отсутствие лучших своих представителей, самых дорогих и любимых. Печальными, задумчивыми, хмурыми были длинные ряды смуглых, густо заросших лиц, оттененных желтыми или коричневыми витками тюрбанов; грустно и траурно черные полосы струились по белым шалям, свисавшим чуть ли не до земли поверх темных одежд. Еще совсем недавно шали эти ткали только из белоснежной шерсти, но с тех пор, как в дыму и пламени пожара рухнул Храм Иерусалимский, их обтрепанные края, из которых торчали нити, напоминавшие об узле завета, данного Господом, начали обрамлять черными полосами. Чему тут удивляться? Мудрецы, которые входили в состав собрания, обсуждающего будущее Израиля, сказали, что даже сам ангел Метатрон, покровитель Иудеи и заступник за нее перед Господом, скорбными знаками сими обвел теперь свои серебристые крылья. Менее скорбным выглядело собрание женщин. На фоне мрамора стен там можно было увидеть много молодых свежих лиц, с которых даже торжественность момента не могла согнать румянца и улыбки. Над складчатыми одеяниями, ниспадающими с плеч до самой земли, раскачивались головы зрелых женщин в цветастых тюрбанах или красочных сетчатых чепцах. Все женщины головы и плечи прикрывали белым покрывалом так, что из-под него были видны только горящие огнем большие восточные глаза и застывшие в сдержанной улыбке алые уста. Иногда на белом челе блестела золотая лента с большой жемчужиной посредине, в ушах висели драгоценные серьги; ожерелья из стекла, похожего на алмазы, обвивали шею, спускаясь до расшитого узорного пояса. По многим лицам, часто бледным и изборожденным морщинами, стекала слеза, блестевшая под светом ламп, словно бриллиант; молодые, но грустные очи смотрели вдаль с безграничной тоской. В одной стороне побрякивали бубенцы или металлические застежки сандалий, в другой — над шуршащими вокруг шепотками возносился долгий рыдающий вздох.

Внезапно шепоты, вздохи, приглушенные приветственные возгласы, тихое позвякивание сандальных пряжек и ожерелий стихли; и глухой гул, всегда сопровождающий собрания, состоящий из одного хотя бы движения тел и дыханий, преобразился в полную тишину. Могло показаться, что каждый из членов этого собрания замер и каждый хотя бы на мгновение сдержал в груди дыхание. По ведшей на трибуну лестнице шел человек высокий и худой, одетый в нечто никогда прежде здесь не виданное: римскую тунику, посеревшую, рваную, с ничем не прикрытой головой, обросшей лесом черных, как смоль, спутанных волос. Все убожества тела и мучения духа глядели с почерневшего, исхудавшего, покрытого кровавыми шрамами лица его; из впавших очей его, с потемневших век, с уст, бледных, искривленных мукой, но не потерявших выражения твердости, исходила суровая, неутолимая, упорная страсть. Он взошел на трибуну, выпрямился. Худые его щеки загорелись румянцем, он обвел всех пламенным взглядом и, слегка наклонившись, распростер руки, словно крылья. И тогда, прежде чем оратор произнес первый звук, который, казалось, с клекотом вырвался из расправленной груди его, с сильным грохотом и в игре отблесков украшавшей их меди высокие двери храма быстро и плотно закрылись.